Моя гениальная подруга - Элена Ферранте

Я смотрела на нее из окна, понимала, что она уже не та, и снова вспоминала историю о взорвавшейся кастрюле. Образ искореженной и смятой меди возникал у меня в мозгу всякий раз, когда я думала о Лиле. Но я догадывалась — или надеялась? — что новая форма, в которую она себя загнала, долго не продержится. Рано или поздно случится взрыв.

После того ужасного ужина в ресторане в Санта-Лючии мы никуда не ходили вместе, но не потому, что они нас больше не приглашали, а потому, что мы отказывались под любым благовидным предлогом. Зато я продолжала — если оставались силы — ходить на домашние вечеринки с танцами или в пиццерию с нашей старой компанией. Впрочем, я соглашалась туда пойти, только если была уверена, что увижу Антонио, который с некоторых пор начал ненавязчиво, но упорно оказывать мне знаки внимания. Да, лицо у него лоснилось и было испещрено черными точками, и даже на зубах виднелся несмываемый черный налет, руки были крупными и грубыми: как-то раз он одними пальцами открутил болты у спущенного колеса старой колымаги, которую купил себе Паскуале. Зато у него были черные как вороново крыло, волнистые волосы, которые хотелось гладить, и хотя говорил он редко — мешала застенчивость, — но умел блеснуть остроумием. Ну и наконец, он единственный мною интересовался. Энцо появлялся редко, у него была своя жизнь, о которой мы знали мало или вообще ничего не знали, а если и приходил, то в своей особой сдержанной манере ухаживал за Кармелой. Что до Паскуале, то после того, как Лила ему отказала, он, казалось, и вовсе перестал замечать девушек, разве что изредка посматривал на Аду, которая явно с ним кокетничала, хоть и вечно твердила, что все наши парни — уроды и до смерти ей надоели.

О Лиле на этих вечеринках никто не хотел вспоминать, но все разговоры неизменно возвращались к ней: каждый из парней мечтал оказаться на месте Стефано. Больше всех страдал Паскуале: если бы не его давняя ненависть к Солара, он, глядишь, объединился бы с Марчелло против Черулло. Стоило ему увидеть Лилу со Стефано, он готов был руки на себя наложить. Но он был хорошим парнем с добрым сердцем и изо всех сил старался держать свои чувства в узде и поступать по справедливости. Узнав, что Марчелло и Микеле подкараулили однажды вечером Рино и осыпали его самыми грязными оскорблениями — драться с ним они не решились, — Паскуале безоговорочно занял сторону Рино. Чуть позже кто-то рассказал ему, что в перестроенную мастерскую Фернандо заявился отец Микеле и Марчелло Сильвио Солара собственной персоной и принялся упрекать сапожника за то, что тот не сумел правильно воспитать свою дочь; оглядевшись по сторонам, Сильвио заметил, что, сколько бы обуви Фернандо здесь ни нашил, он все равно ничего не продаст, потому что ее не возьмут ни в один магазин; и вообще, добавил он, клей, нитки, деревянные колодки и кожаные подметки хорошо горят — достаточно одной искры, чтобы от мастерской ничего не осталось. Паскуале дал тогда слово, что, если в мастерской «Черулло» случится пожар, он со своими товарищами подожжет бар-кондитерскую «Солара». Но поведение Лилы он не одобрял. Лучше бы сбежала из дома, говорил он, чем позволить Марчелло таскаться к ним по вечерам; лучше бы разбила телевизор молотком, чем смотреть его вместе с родственниками, которые отлично понимали, зачем он сделал им такой подарок. И вообще, говорил он, она слишком умна, чтобы на самом деле влюбиться в такого дурака и лицемера, как Стефано Карраччи.

Не молчала и открыто возражала Паскуале одна я. «Не так-то просто убежать из дома, — объясняла я. — Не так-то просто пойти против воли дорогих тебе людей. Вот ты ведь обвиняешь ее, а что же молчишь про своего закадычного друга Рино? Разве не он втянул ее в эту ужасную историю? Не найди Лила способ избавиться от Марчелло, ей пришлось бы выйти за него замуж». Свою речь я завершила панегириком Стефано — он один из всех, кто знал и любил Лилу, осмелился ей помочь. После этих моих слов повисло тяжелое молчание, а я почувствовала невероятную гордость оттого, что сумела опровергнуть обвинения в адрес подруги, да еще таким языком, что крыть Паскуале стало нечем.

Но однажды привычная перепалка перешла в настоящую ссору. Мы всей компанией, включая Энцо, отправились есть пиццу в Реттифило: за «Маргариту» и пиво там брали пятнадцать лир. На сей раз начали девчонки: кажется, Ада сказала, что ей смешно смотреть, как Лила повсюду расхаживает расфуфыренная и даже сыпать под дверь отраву для тараканов выплывает разодетая, как принцесса. Мы рассмеялись, кто громче, кто тише. Тут выступила Кармела: по ее мнению, Лила обручилась со Стефано только из-за денег, чтобы обеспечить брата и всю семью. Я, как всегда, бросилась ее защищать, но меня перебил Паскуале:

— Беда не в этом. Беда в том, что Лина знает, откуда у него деньги.

— Что, опять будешь вспоминать дона Акилле? — возмутилась я. — Черный рынок, контрабанду, ростовщичество и прочее? Все это было давно, до войны и сразу после. Сейчас совсем другие времена.

— Времена все те же, — гнул свое Паскуале. — Будь твоя подруга здесь, она бы со мной не спорила.

— Стефано — хороший коммерсант. Он умеет торговать.

— По-твоему, деньги, которые он вложил в фабрику «Черулло», заработаны честной торговлей?

— А по-твоему, нет?

— Он продал золотые побрякушки, которое несли дону Акилле матери, чтобы их дети не умерли с голоду. Лила изображает из себя синьору, но богатство ее жениха оплачено кровью всех бедняков нашего квартала. Она и вся их семейка жируют за их счет, а ведь они еще даже не поженились…

Я собиралась ответить, но тут вмешался обычно невозмутимый Энцо:

— Извини, Паска́, но что это значит — «жируют за их счет»?

По тону, каким он задал этот вопрос, я уже поняла, что добром их разговор не кончится. Паскуале покраснел, но и не подумал отступать.

— «Жируют за их счет» значит «жируют за их счет». Прости, но кто платит парикмахеру, кто покупает платья и сумочки? Кто дал сапожнику деньги, чтобы он мог поиграть в обувную фабрику?

— То есть ты утверждаешь, что Лина обручилась со Стефано против своей воли? Что она его не любит? Что она ему продалась?

Мы молчали.

— Да нет, Энцо, — пробормотал Антонио. — Паскуале не это имел в виду. Ты же знаешь, что он любит Лину. Как и все мы…

Энцо нетерпеливо махнул рукой:

— Подожди, Анто́, пусть Паскуале сам скажет.

Паскуале мрачно проговорил:

— Вот именно продалась. Ей плевать, чем пахнут деньги, которые она швыряет направо-налево.

Я встрепенулась, готовая вскочить и наброситься на него, но Энцо удержал меня за руку:

— Подожди, Лену́. Я хочу спросить Паскуале, как он назвал бы женщину, которая продается за деньги?

Мы все видели, как налились яростью глаза Паскуале. Он вдохнул поглубже и высказал то, что копил в себе месяцами.

— Потаскухой! — проорал он, как будто хотел, чтобы его слышал весь квартал. — Я назову ее потаскухой. Лина ведет себя как потаскуха.

Энцо встал и прошипел:

— Пойдем выйдем.

Антонио вскочил и схватил за руку Паскуале, который уже начал подниматься из-за стола:

— Не надо! Успокойся, Энцо. Паскуале никого ни в чем не обвинял. Он просто объяснил, почему ему не нравится, что Лина… Да мы все думаем так же!

— А я — нет! — ответил Энцо и двинулся к дверям, бросив на ходу: — Жду вас обоих на улице.

Паскуале с Антонио собрались было идти за ним, но мы их не пустили, и драка не состоялась. Несколько дней они не разговаривали друг с другом, а потом все пошло как раньше.

Я вспомнила о ссоре в пиццерии, чтобы показать, в какой атмосфере мы прожили тот год, особенно парни, которые — кто тайно, кто явно — были влюблены в Лилу и не желали мириться с тем, что она досталась другому. У меня в голове, честно говоря, царила полная неразбериха. Я в любых обстоятельствах защищала Лилу, и мне нравилось это делать, демонстрируя приемы красноречия, которым меня научили. Но в то же время я понимала, что с тем же, если не с большим удовольствием рассказывала бы всем, как Лила вешалась Стефано на шею и как мы вместе с ней ради достижения сегодняшнего результата просчитывали каждый шаг, как будто решали математическую задачу. И мы ее решили: она обеспечила себя и брата и добилась превращения мастерской в проект обувной фабрики, а я получила источник денег на починку сломанных очков.

Мимо старой мастерской Фернандо я ходила с видом триумфатора. Дело провернула Лила, это было очевидно, но и я сыграла свою роль — роль посредника. Теперь над старой дверью мастерской, сроду не имевшей вывески, красовалась табличка с надписью «Черулло». Фернандо, Рино и три подмастерья с утра до глубокой ночи сидели, сгорбившись над верстаками, — клеили, подшивали, прибивали, шлифовали. Все знали, что отец с сыном часто ссорятся. Фернандо утверждал, что изготовить обувь, особенно женскую, в том виде, в каком ее нарисовала Лила, невозможно, что ее эскизы — это не образцы, а детские фантазии. Рино настаивал на обратном и обращался за помощью к Лиле, прося ее воздействовать на отца. Все также знали, что Лила наотрез отказалась вмешиваться в их споры, и тогда Рино пошел к Стефано и притащил его в мастерскую. Все знали, что Стефано долго ходил и, чему-то улыбаясь, рассматривал развешанные по стенам рисунки Лилы, после чего спокойно заявил, что хочет получить точно такую же обувь, как на эскизах, и что принес их сюда не просто так. Все знали, что работа движется еле-еле: сначала распоряжения подмастерьям давал Фернандо, потом Рино их отменял и велел все переделать, потом Фернандо, заметив это, требовал переделать все еще раз, потом приходил Стефано — и все это тянулось до бесконечности, пока не вспыхивал шумный скандал со швыряньем на пол инструментов и стульев.