Моя гениальная подруга - Элена Ферранте

Предстоящее замужество Лилы вызвало бурю недовольства со стороны завистников. Если весь квартал осуждал ее за дерзость, еще когда она была тощей девчонкой, ничего другого ждать от его обитателей, ревниво следивших за ее неожиданным взлетом, не приходилось. Она сама рассказывала мне, что мать Стефано и особенно Пинучча не скрывают своей враждебности. На перекошенных от злости лицах легко читались все их мысли. «Что эта дочь сапожника о себе возомнила? Каким зельем она опоила Стефано? Она только рот откроет, а он уже тянется за кошельком! И эта нищенка будет хозяйничать в нашем доме?»

Правда, Мария только молча хмурилась, зато Пинучча кричала брату:

— Почему ей ты покупаешь все, а мне ничего? Ты мне ни разу ничего не подарил! А если я сама себе что-нибудь куплю, ругаешься, что я трачу деньги на пустяки!

Стефано слушал сестру со спокойной полуулыбкой и ничего не отвечал. Вскоре он начал делать подарки и сестре. Между девушками вспыхнуло что-то вроде состязания: они ходили к одному парикмахеру и покупали одинаковую одежду. В результате Пинучча только больше озлобилась. На несколько лет старше нас, она вовсе не была уродиной, да и на фигуру пожаловаться не могла, но никакие тряпки не сидели на ней так, как на Лиле. Первой это заметила мать Пинуччи и Стефано. Когда Лила с Пинуччей — одинаково причесанные, в одинаковых платьях — собирались на выход, Мария не упускала случая, чтобы с фальшивой доброжелательностью не упрекнуть в чем-нибудь будущую невестку: то она якобы забыла выключить свет, то, наливая себе стакан воды, не закрыла кран. После чего с озабоченным видом отворачивалась, бурча себе под нос:

— Возвращайтесь скорее.

Не остались в стороне и другие девушки квартала. По праздникам Кармела — она по-прежнему настаивала, чтобы ее называли Кармен, — Ада и Джильола наряжались, сознательно или, скорее всего, неосознанно бросая вызов Лиле. Особенно отличалась Джильола, работавшая в кондитерской и встречавшаяся, хоть пока и не официально, с Микеле Соларой: она и сама покупала, и просила Микеле покупать ей красивые вещи, надеясь затмить Лилу. Но все это было бесполезно: за Лилой, словно излучавшей свет, никто не угнался бы.

Поначалу мы еще предпринимали кое-какие попытки доказать ей, что она ничем особенным от нас не отличается. Мы навязывали свою компанию Стефано, подлизывались к нему, против чего он вроде бы не возражал. Как-то в субботу он, возможно, из симпатии к Антонио и Аде, предложил Лиле: «Ты не против, если завтра вечером мы пойдем ужинать с Ленуччей и детьми Мелины?» Под «мы» подразумевались они с Лилой, а также Пинучча и Рино, который старался проводить с будущим зятем как можно больше времени. Мы приняли приглашение, но не могу сказать, чтобы вечер доставил нам удовольствие. Ада, чтобы не ударить в грязь лицом, одолжила платье у Джильолы. Стефано и Рино выбрали для ужина не пиццерию, а ресторан в районе Санта-Лючии. Ни Антонио, ни Ада, ни я никогда не бывали в настоящих ресторанах — при нашей-то бедности! — и терзались двумя вопросами: «Что надеть?» и «Сколько это стоит?». Они вчетвером подкатили на «джардинетте»; мы доехали до площади Народного Собрания на автобусе, а дальше пошли пешком. В ресторане они заказали себе чуть ли не все меню, а мы — почти ничего, опасаясь увидеть цифру в счете. Почти весь вечер говорили только Рино и Стефано, и говорили исключительно о деньгах; остальные, в том числе Антонио, в основном молчали. Аду это никак не устраивало, и она пыталась строить глазки Стефано, вызывая недовольство брата. Наконец, когда принесли счет, выяснилось, что колбасник платит за всех. Рино воспринял это как должное — в отличие от Антонио, который пришел в ярость: ему показалось, что с ним обращаются как с оборванцем, хотя он ровесник Стефано и Рино и работает не меньше, чем они. Но главное, мы с Адой поняли, хоть и по-разному, что не знаем, как вести себя с Лилой в публичном месте и о чем с ней говорить. Она была так изящно накрашена, так хорошо одета, что гармонично смотрелась и в «джардинетте», и в машине с откидным верхом, и в ресторане в Санта-Лючии. Невозможно было представить себе, что она спускается с нами в метро, садится в автобус, гуляет по кварталу, ест пиццу на корсо Гарибальди, ходит с нами в кино или танцует в гостях у Джильолы.

В тот вечер мне стало очевидно, что у Лилы поменялся статус. За последние месяцы она превратилась в синьорину, похожую на модель из модного журнала, актрису кино или девушку с виа Кьяйя. Она блистала, и своим блеском наносила пощечину нашему нищему кварталу. Девочка, с которой мы шушукались, планируя, как с помощью Стефано избавить ее от Марчелло, исчезла, и на ее месте появилась молодая женщина, по воскресеньям прогуливавшаяся под руку с женихом, на зависть окружающим демонстрируя, какая они образцовая пара. Да и Стефано своими подарками как будто хотел доказать всему кварталу, что второй такой красавицы, как Лила, не сыскать нигде. И правда, в ней словно открылся неиссякаемый источник красоты, и новая прическа, элегантная одежда, тени для век и помада лишь подчеркивали эту безупрченую красоту. Наверное, Стефано видел в ней надежный залог будущего богатства и власти, к которым стремился, а она пользовалась его обожанием, чтобы обезопасить себя, брата и родителей от всего того, что ненавидела с детства и чему всегда пыталась противостоять.

Тогда я еще не знала, что после того ужасного Нового года с ней произошло то, что она про себя называла «обрезкой». Но я помнила о взорвавшейся кастрюле: рассказ о ней прочно засел у меня в голове, и я возвращалась к нему снова и снова. Помню, как-то вечером я специально перечитала письмо, которое Лила отправила мне на Искью. Каким далеким все это казалось теперь! Приходилось признать, что Лилы, писавшей то письмо, больше нет. Нет девчонки, сочинившей «Голубую фею», самостоятельно выучившей латынь и греческий, проглотившей полбиблиотеки учителя Ферраро и придумавшей модели обуви, рисунки которых теперь украшали стены мастерской. Я больше не видела ее и не слышала, как будто беспокойную злюку Лилу Черулло кто-то принес в жертву. Мы, знакомые с детства, продолжали жить в одном квартале, нам обеим исполнилось по пятнадцать лет, но мы вдруг очутились в двух разных мирах. Летели месяцы, и я постепенно превращалась в неряшливую, растрепанную зубрилу в очках, сгорбившуюся над потрепанными, пахнущими затхлостью книгами, купленными у букинистов или добытыми учительницей Оливьеро. А Лила ходила под руку со Стефано, причесанная, как модель, в нарядах, достойных кинозвезды или принцессы.

Я смотрела на нее из окна, понимала, что она уже не та, и снова вспоминала историю о взорвавшейся кастрюле. Образ искореженной и смятой меди возникал у меня в мозгу всякий раз, когда я думала о Лиле. Но я догадывалась — или надеялась? — что новая форма, в которую она себя загнала, долго не продержится. Рано или поздно случится взрыв.

После того ужасного ужина в ресторане в Санта-Лючии мы никуда не ходили вместе, но не потому, что они нас больше не приглашали, а потому, что мы отказывались под любым благовидным предлогом. Зато я продолжала — если оставались силы — ходить на домашние вечеринки с танцами или в пиццерию с нашей старой компанией. Впрочем, я соглашалась туда пойти, только если была уверена, что увижу Антонио, который с некоторых пор начал ненавязчиво, но упорно оказывать мне знаки внимания. Да, лицо у него лоснилось и было испещрено черными точками, и даже на зубах виднелся несмываемый черный налет, руки были крупными и грубыми: как-то раз он одними пальцами открутил болты у спущенного колеса старой колымаги, которую купил себе Паскуале. Зато у него были черные как вороново крыло, волнистые волосы, которые хотелось гладить, и хотя говорил он редко — мешала застенчивость, — но умел блеснуть остроумием. Ну и наконец, он единственный мною интересовался. Энцо появлялся редко, у него была своя жизнь, о которой мы знали мало или вообще ничего не знали, а если и приходил, то в своей особой сдержанной манере ухаживал за Кармелой. Что до Паскуале, то после того, как Лила ему отказала, он, казалось, и вовсе перестал замечать девушек, разве что изредка посматривал на Аду, которая явно с ним кокетничала, хоть и вечно твердила, что все наши парни — уроды и до смерти ей надоели.

О Лиле на этих вечеринках никто не хотел вспоминать, но все разговоры неизменно возвращались к ней: каждый из парней мечтал оказаться на месте Стефано. Больше всех страдал Паскуале: если бы не его давняя ненависть к Солара, он, глядишь, объединился бы с Марчелло против Черулло. Стоило ему увидеть Лилу со Стефано, он готов был руки на себя наложить. Но он был хорошим парнем с добрым сердцем и изо всех сил старался держать свои чувства в узде и поступать по справедливости. Узнав, что Марчелло и Микеле подкараулили однажды вечером Рино и осыпали его самыми грязными оскорблениями — драться с ним они не решились, — Паскуале безоговорочно занял сторону Рино. Чуть позже кто-то рассказал ему, что в перестроенную мастерскую Фернандо заявился отец Микеле и Марчелло Сильвио Солара собственной персоной и принялся упрекать сапожника за то, что тот не сумел правильно воспитать свою дочь; оглядевшись по сторонам, Сильвио заметил, что, сколько бы обуви Фернандо здесь ни нашил, он все равно ничего не продаст, потому что ее не возьмут ни в один магазин; и вообще, добавил он, клей, нитки, деревянные колодки и кожаные подметки хорошо горят — достаточно одной искры, чтобы от мастерской ничего не осталось. Паскуале дал тогда слово, что, если в мастерской «Черулло» случится пожар, он со своими товарищами подожжет бар-кондитерскую «Солара». Но поведение Лилы он не одобрял. Лучше бы сбежала из дома, говорил он, чем позволить Марчелло таскаться к ним по вечерам; лучше бы разбила телевизор молотком, чем смотреть его вместе с родственниками, которые отлично понимали, зачем он сделал им такой подарок. И вообще, говорил он, она слишком умна, чтобы на самом деле влюбиться в такого дурака и лицемера, как Стефано Карраччи.