Твоя заря - Олесь Гончар

- О, хоть в твоем фильме реализовались бы наконец золотые сны человечества!

- Иными словами, уважаемые леди и джентльмены, способны ли вы окажетесь возвыситься над собственными пристрастиями, проявить подобающую терпимость и величие души,- вот на что вас будет экзаменовать астероид из фильма неизвестного вам продюсера из Терновщины, который, возможно, для экрана возьмет себе имя: "Иностранец из Франции Маловичко"...

- Финал, само собой, будет оптимистичным?

- Обойдемся без парру епс1, но свет в конце тоннеля, конечно, будет. И роль избавителя, знаете, кому достанется? Не кибернетику с головой отполированной, как бильярдный шар, и не супермену-астрологу, которому покорились тайны небесной механики... Роль избавительницы в фильме достанется девочке, маленькой Мадонне того времени, которая будет в таком примерно возрасте, как вот Лида, или даже меньше, и, возможно, проблеснет в ней ле уловимое сходство с Настусей-Анастасией, чья заря так рано закатилась... Только это будет не угрюмая, а напротив улыбчивая, веселая и жизнерадостная девчонка. Резвясь около мамы, дежурной на Главном пульте Планеты, малышка нажмет на какую-то там очень важную кнопку в электронных устройствах - соответствующий пучок лучей будет послан опасности навстречу, и астероид чутьчуть отклонится, чуть-чуть изменит курс и... пролетит мимо! Мощно прошумит небесное тело мимо нашей планеты, всколыхнет воды океанов, ветром предостережения овеет землян и опять исчезнет в просторах вселенной... Ну, так что? Принимается такой вариант фильма? Заболотный смеется.

Сказочка для взрослых,- отвечает ему Лида скупой, но все же улыбкой.

XXI

С каждой милей приближаемся к цели, к той неведомой Мадонне. Время от времени пытаемся представить себе:

какая она? Как у Рублева? Или как на полотнах старых итальянских мастеров? А может, похожа на одну из тех, что мы видели у козельского нашего друга-художника, который днем вырезал для райгазеты из линолеума карикатуры на прогульщиков, а по вечерам сидел как опоенный над образками своей коллекции,- он ее терпеливо собирал в точение многих лет. Две из его Мадонн особенно нам запомнились: одна, написанная на полотне, размером небольшая, изображала Мадонну под яблоней (в той смуглолицей с дитем мы узнали - знаем кого!) - художник утверждал, что она не уступает созданному на эту же тему шедевру Крапаха, а вторая была в ином материале: на белом фарфоровом блюде изумительно прекрасная женская головка, обхваченная веночком из синих васильков...

Что это была за прелесть! Не одна ли из них, тех давних пречистых,-чего не случается? - и оказалась сейчас здесь, на край света занесенная ураганом времени?.. Какой гул пошел в здешних художнических кругах по этому поводу: сенсация, находка века! Славянская Мадонна!.

Народный примитив, из которого проглядывает гений!..

Понятное дело, досадно было бы не увидеть этот шедевр.

Поскольку же времени у меня маловато, вскоре должен возвращаться домой, Заболотный еще и поэтому так загорелся с поездкой: "Едем немедленно!" Сказано - сделано.

Сам сел за руль, жертвует уик-эндом, и я, само собой разумеется, тронут подобным дружеским жестом.

Произведения искусства имеют свои судьбы и свои, нередко загадочные, пути миграции. Но едва ли не самой впечатляющей в жизни художественных шедевров является их способность при любых условиях находить путь к человеческим сердцам - способность объединять...

- Помнишь "Дорогу в Провансе" Ван-Гога? - обращается ко мне после молчания Заболотный.- Никогда в Провансе пе приходилось бывать, а творение это чем-то так близко душе. Не знаю даже чем. Взвихренностью страстей? Или неспокойными хлебами, тревожным тополем, небом в каком-то смятении? Или самой дорогой среди хлебов, на которой маячат две фигуры,- сдается, что идут куда-то двое мальчишек... Все там затаило в себе тревогу, сама взвихренность красок словно предрекаеУ некие бури грядущие... Каждый раз, когда смотрю на "Дорогу в Провансе" с теми двумя невыразительными фигурами путников, возникает одна и та же ассоциация -догадываешься, какая?

- Ну, еще бы...

Дорога на рабфак стлалась тогда пред нами. Точнее, сперва на Козельск, а со временем оттуда уже на рабфак.

Наша дорога тогда пролегала тоже среди хлебов, провожали нас и тополя знакомые, а все остальное, конечно, было по-другому... Солнце застало нас уже в степи за Терновщиной, с болью в сердце мы оставляем ее, отправляемся в люди, совсем юные и полные надежд. На дороге никого, впереди нас движутся лишь две наши собственные тени, жердинистые, долговязые, как донкихоты. Впервые оставляем родной очаг, пускаемся в даль неизведанную, поэтому ощущаем значительность момента: теперь у нас ничего нет, только дорога!

"Лежит Уля, растянулась, если встанет - до неба достанет!.." Давно ли бабушка загадывала нам эту загадку, которая неизменно нравится малышам, ведь в такое сказочное убранство чье-то затейливое воображение нарядило обычную дорогу... И вот она, Уля. Вьется и вьется промеж хлебов, то нырнет где-нибудь в овраг, то опять потянулась на пригорок и дальше мреет среди полей...

За Яворовой балкой, сойдя на кряж, где заканчиваются наши земли, останавливаемся, чтобы оглянуться в последний раз: прощай, Терновщина! Прощайте, родные глинища и овраги, и вы, старые-престарые вербы в балках да горячие конопли, где можно было. спрятавшись, как в лесу, наговориться вдоволь с ровесниками-о всяких детских тайнах, а иной раз и нареветься в сторонне, если обошлись с тобой несправедливо, если нанесли тебе уж чересчур жгучую обиду...

Терновщанский ветряк маячит своей башней край села, на перекрестье дорог. Размашистые крылья, на которые мы рисковали цепляться, чтобы отведать высоты, сейчас торчат крестом неподвижно: давно уж они не крутились, не обвевали тугим своим ветром терновщанскую детвору...

У ветряка ни души. Но вот из тони, из-под крыльев, выступают две фигуры и, чтобы мы их лучше видели, выходят на самый шлях...

- Смотри, это же они! - окликает меня Кирик.-.

Ялоеоветка и ваша бабуся... Ну и народ!

До сих пор не ушли, хоть свекловичные гектары уже давненько их ждут... Кому, казалось бы, мы нужны, а они - нс насмотрятся. И как будто даже здесь слышны нам бабушкины слова: "Кто помоложе, может, еще вас увидит, а я, наверно, нет". Пока и не скроемся за горой, они с места не сойдут. Ведь и впрямь - разлука не на день... В ларе у бабушки все уже приготовлено для дороги, не похожей на нашу, для странствования последнего, или, как еще говорится, вечного: одежда чистенькая, платок, белые чулки, ни разу не ношенные, а в отдельном ящичке, завязанный в узелке, еще и серебряный рубль на свечи... Сама бабуся обо всем позаботилась. По земле, как и мы, ходит больше босая, до седых заморозков без обувки - по стерням да по кочкам, а там, где будет, хочет походить в белых мягоньких чулках. Перед тем, что ее ожидает, бабушка не испытывает страха. Может, еще и потому, что не сомневается: будет-на небесах. Откуда такая уверенность? А подумайте сами:

"Всю жизнь трудилась, с соседями не ссорилась, никому и "врешь" не сказала..." Разве не аргумент? Вот нам с Кириком в этом смысле будет сложнее: в Козельске, куда мы идем, никто небес нам не обещал, куда нас метнет и как еще все там сложится, неизвестно, а впрочем, что ж бояться неизвестности,- разве непременно в ней должно таиться что-то злое? А, была не была...

Розвивайся, а ти, сухии дубе, Завтра мороз буде!

Ой, вбирайся, мелодии козаче, Завтра, завтра похвд буде!

Развивайся ты, сухой дуб, завтра мороз будет! Гей, собирайся, молодой казак, завтра, завтра поход будет!

Это бабушкина песня. Не раз она.пела нам ее вполголоса сидя зимой за прялкой или около кудели. И странно.е пело: песня эта, один отзвук ее снимает с нас страх и неувепенность, добавляет отваги. Поход так поход!

- Прощайте! - машем с Кириком картузами в сторону Терновщины, тем двум отдаленным фигурам, что уже стоят, как в прозрачной воде, утопают в солнечном блеске.

- Ну, теперь - в путь! Пока не так жарко, - и мы отправляемся дальше.

Хоть как ноет душа, но все же стараемся не показывать этого друг другу. Терновщины уже не видно, только песня воображаемая едва звучит оттуда - о том, как мелкий дождичек вымоет тебе волосы, а расчешут густы терны...

А высушат буйны ветры! Кто знает, чем нас встретит Коэельск. Бывали мы с Кириком там только дважды: первый раз, когда вызывали нескольких терновщапских мальчишек и Катрю Копайгору на пионерский слет, а вторично удалось побывать по случаю Октябрьских праздников, когда в райклубе выступали и наши терновщанские артисты: вооружившись пугачами, они весь вечер отчаянно отстреливались от махновцев...

Брали нас в тот раз, как потом оказалось, преимущественно чтобы лошадей во время спектакля стеречь, в зал даже не пустили, не для детей, мол, это зрелище,- в окна пришлось заглядывать, влезая на плечи друг другу, однако же ехали мы тогда в Козельск с песнями да на звонких колесах, а сейчас шлепаем пешком, потому что сами знаем, лишних коней в артели нет, переживаем полосу трудностей. А до районной нашей столицы пешему человеку добраться не просто: чтобы за день обернуться туда и обратно, нужны волчьи ноги! Или чтобы умел летать, как наши Винники когда-то. Это, должно быть, весь род у них был таким быстроногим: не только Роман, но и отец его, который в терновщанских преданиях выступал под непонятным для нас прозвищем дед Чапча,- он, рассказывают, тоже мог в пору жениховства за самую короткую ночь Осилить расстояние немыслимое! Как это можно было: