Против энтропии (Статьи о литературе) - Евгений Витковский

Но если очень круто заворачивать гайку, может сорваться нарезка. Похоже, именно это случилось в 60— 70-е годы и с "партийной организацией", и с "партийной литературой". Число стран "народной демократии" перевалило за десяток, требовалось доказать, что и там сильна "прогрессивная" литература. Молодые развивающиеся страны третьего мира тоже предполагалось ублажать популяризацией их литератур в СССР; отдельного внимания требовала Латинская Америка (особенно и яростно его требовала Куба), — в "Художественной литературе" спешно отпочковалась латиноамериканская литература, где заведующий, В.С. Столбов, "опекал" (без иронии — он их печатал!) Наталью Горбаневскую, Юлия Даниэля, Анатолия Якобсона, опять-таки Иосифа Бродского, — это не считая вполне лояльных переводчиков "от Бога" — от Анатолия Гелескула до Натальи Ванханен.

Выходило все больше книг, осваивались все новые и новые литературы. Однако поэты серебряного века по календарным причинам (прошу прощения за термин) уходили один за другим, а смена им в собственно советской литературе была приготовлена страшная, — кстати, этих "выдающихся советских" в "Строфах века — 2" не ищите, почти никого не найдете: за них по преимуществу работали "негры", и составителю этой антологии сей факт известен на собственной шкуре. Действительно поэтам (не "выдающимся советским", а обычным) оставался единственный выход. Анна Андреевна Ахматова, приняв на Ордынке у Ардовых очередную гостью, совсем юную Надежду Мальцеву, выслушала ее стихи одобрительно, а потом сказала: "Надя, учите языки". Этот совет Ахматовой и Мальцева, и все ее поколение, не говоря о более молодых, приняли к сведению. В 70-е годы пробиться в поэтический перевод иначе, как зная язык, работая без подстрочника (соответственно -упрощая работу редакторам, до чего в эти времена они стали большими охотниками), стало почти невозможно. Новое поколение вызубрило решительно все языки с европейской графикой и даже многие из неевропейских. Составитель "Строф века — 2", в освоении чужих языков человек талантов очень средних, вызубрил как минимум два таких экзотических языка — африкаанс (бурский), на котором по сей день говорят и пишут миллионов пять человек в Южной Африке, и мальтийский, на котором говорит в десять раз меньше народу, но поэзия все равно есть, и старая и новая, главное же — весьма интересная и достойная перевода. Чудовищная советская геополитика, которой требовалось доказать присутствие СССР решительно везде, имела оборотную сторону, для нашей поэзии безусловно положительную: поощрялось изучение маргинальных литератур. Будущие лауреаты Нобелевской премии — Дерек Уолкотт с острова Сент-Люсия, нигериец Воле Шойинка, ирландец Шеймас Хини — все они были известны у нас задолго до того, как шведские лавры увенчали чело каждого.

Но несколько десятилетий процветало в переводе отнюдь не это поколение. В литературу пришла новая порода — переводчик-хищник. Ему не обязательно было нанимать "негров", он и сам кое-что умел, но не признавал за другими права уметь тоже. Стоило некоему совсем не безвестному советскому поэту-переводчику взяться за поэму, на которую хищник "положил глаз", — как самое малое следовало письмо в ЦК или звонок куда похуже — и, если у нахала не находилось своих защитников, то он обречен был завтра же по провинциальным издательствам, платившим не девяносто копеек за строку, не рубль десять и не положенные только "выдающимся" рубль сорок, а всего-то сорок копеек минус десять за подстрочник, переводить несуществующих "националов". Хищник был мстителен, чаще всего сотрудничал с "органами", занимал немалые посты в местных организациях Союза советских писателей. От хищника не всегда освобождала даже смерть: покуда длилось куцее советское авторское право (когда-то 15 лет, потом — 25), наследники железной лапой продолжали дело кормильца-поильца.

Но были хищники, которым и вовсе становилось лень работать. Признанный классик советской поэзии брал за ухо молодого, голодного, да еще с "пятым пунктом" (не надо думать, что "еврей" — это худшее, что можно было отыскать в "пятой графе" — были ведь и "наказанные народы", принадлежность к которым грозила гибелью), и говорил: "Мне за строку платят четырнадцать рублей, тебе — если вообще захотят тебя печатать — заплатят семь. Подстрочник — за счет издательства. Твой гонорар — тебе, разницу — мне, потому что я подпись ставлю". Куда было идти "молодому и голодному"? Он соглашался. Из таких объятий освобождала или смерть нанимателя, или — реже — случайность, при которой "негр" как-то сам по себе выбивался в люди. Где возможно, я старался "Строфы века — 2" от "негритянских" переводов очистить. Но закулисная сторона издательского дела темна, и не всем рассказам можно верить. Наверняка подобные примеры в антологию проскользнули. Известно, что кое-какие переводы Ахматовой сделаны не ею лично. Но это не повод менять подпись: сама Ахматова тоже переводила. Поэтому я предлагаю многие имена рассматривать как некий коллективный псевдоним: примеров правомерности такого подхода множество и в оригинальном творчестве: две последние строки мандельштамовского "На каменных отрогах Пиэрии..." сочинил Владимир Маккавейский, но от этого стихотворение не стало менее мандельштамовским.

Когда возникла идея "Строф века — 2", возникли те же проблемы, что и при составлении собственно "Строф века", то есть антологии Евгения Евтушенко. Следовало объединить под одной обложкой все три основные школы поэтического перевода — московскую, петербургскую, эмигрантскую (объединенную в основном тем, что вся она в советское время была запретной) — с робкими ростками этого искусства, жившими в советской провинции, выявить тысячи непошедших в печать переводов, а с пошедших в печать максимально снять "конъюнктурную" правку, сделанную редактором или цензором против воли переводчика. Работа может показаться неподъемной, но начал ее составитель — без малейшей надежды на публикацию подобной антологии, просто как историк перевода — тридцать лет назад, так что многое оказалось готово: скопируй да вложи в папку. Но еще год в архивах поработать пришлось.

Всего, конечно, пересмотреть не удалось, но при работе в РГАЛИ, куда нередко попадали осколки издательских и журнальных архивов, мне часто встречались папки с однотипным грифом "Непошедшие переводы" — в них отыскивалось то, что по тем или иным причинам не было пропущено в печать. Образец таких материалов — перевод басни Пьера Лашамбоди "Стрекоза, муравей и голубь", выполненный Александром Гатовым. Перевод испещрен карандашом: "Неуместное издевательство над Крыловым!", "Нежелательное прочтение" — и что-то еще. Роль Гатова, специалиста по "революционной" поэзии Франции, в биографиях множества поэтов требует дополнительного исследования — но, как мы видим, самому ему тоже отнюдь не все было позволено.

Помимо папок с "непошедшим" есть в архивах, частных и государственных, иные папки — с тем материалом, который никогда и никуда вовсе не "шел". Никакой надежды опубликовать в даже самой обширной американской поэтической антологии Эзру Паунда, осужденного за сотрудничество с итальянскими фашистами, у Михаила Зенкевича не было. Но, верный антологической полноте, Зенкевич Паунда "в стол" все же переводил. Переводил и Роя Кэмпбелла, белого южноафриканского поэта, воевавшего в Испании в гражданской войне на стороне Франко. Притом эти переводы даже в печать проскользнули — у цензоров не хватало квалификации. По множеству причин впервые публикуются в "Строфах века — 2" многие переводы Ариадны Эфрон. Из папок с неизданным извлечены многие переводы Аркадия Штейнберга, Сергея Петрова, Александра Голембы. Многое найдено там, где и вовсе никто ничего не ожидал найти: приоткрылось целое поколение, которое по известной аналогии можно было бы назвать "переводчиками, погибшими на Великой Отечественной войне", Вс. Римский-Корсаков, Е. Садовский, Э. Люмкис; сделали они немного, а то, что сделано, — чаще всего утрачено, но есть исключения: например, при разборе немногих сохранившихся стихотворений погибшего под родным Киевом Эмиля Люмкиса среди оригинальных стихов многое оказалось переводным — и включено в "Строфы века — 2". Даже в архиве прославленного китаиста, академика Василия Алексеева, отыскалась большая тетрадь никогда не печатавшихся переводов. Впрочем, всего не перечислишь, да и ни к чему — антология перед вами, читайте.

Осознав себя два столетия тому назад как отдельный жанр, поэтический перевод в 60-е годы XX века (наконец-то!) привлек к себе исследовательское внимание. Почти одновременно вышли две антологии (1968) — "Зарубежная поэзия в русских переводах" (Москва, "Прогресс") и двухтомник "Мастера русского поэтического перевода" в "Библиотеке поэта" (Ленинград, "Советский писатель"). Первую составили Е. Винокуров и Л. Гинзбург, вторую — Е. Г. Эткинд. Этим, увы, всеохватные антологии поэтического перевода исчерпываются. Зато вышло немало антологий но странам и языкам: иногда, как югославская и польская, без параллельной публикации оригинала, иногда слева был представлен текст перевода, справа — оригинал ("Золотое перо", 1974, "Прогресс" — немецкая, австрийская и швейцарская поэзия в русских переводах). Но вообще-то излишнее внимание к личности поэта-переводчика не приветствовалось. Распространение получил иной вид антологий: "Французские стихи в переводе русских поэтов Х1Х-ХХ веков" (от Ломоносова до Эренбурга) были составлены Е. Г. Эткиндом по прижившейся в дальнейшем схеме: слева -оригинал, антология "в оригинале", справа — перевод, в конце книги -вторые и третьи варианты тех же переводов (если таковые имелись), а также справки о поэтах и о переводчиках. Второй том этой антологии (советский, от Эренбурга до Елены Баевской) дошел до корректуры, но так и не был издан: составителя, Е. Г. Эткинда, принудили покинуть СССР и поселиться в Париже.