Муравечество - Кауфман Чарли

Я сажусь за стойку, за три стула от нее, между нами — никого. Бармен наливает ей выпить — конечно же, какой-то приличный виски. Бросает взгляд на меня.

— Сейчас подойду, приятель, — говорит он.

Он называет меня «приятелем», причем дружелюбно, не снисходительно. Я немного взволнован. Мы равные. Мы друзья. Приятель. В мыслях вспыхивает образ — мы с барменом занимаемся сексом, — который я тут же быстро и мастерски подавляю.

Бармен идет ко мне, Цай отпивает виски.

— Что будешь пить, приятель?

Теперь все по-другому. Из-за повтора слова «приятель» кажется, что это просто заученная фраза. Я чувствую себя отвергнутым и пристыженным. Он всех называет «приятелями».

— Я буду висок, — говорю я.

— Висок?

— Виски?

— Скотч, ржаной?..

Теперь ему не терпится вернуться к Цай.

— Эм-м, ржаной, — говорю я, потому что где-то слышал, что это сейчас в моде.

— Какой марки?

— Выбери сам, — говорю я и тут же чувствую, что это звучит кокетливо: так могла бы сказать ему девушка.

Он смеряет меня взглядом.

— Кажется, тебе, мужик, будет по вкусу «Краун Роял», — говорит он.

Просто потрясающе, как я за одну секунду могу почувствовать себя девочкой, а потом тут же большим мальчиком, но только что так и случилось, потому что он назвал меня «мужчиной», и оттого я странным образом чувствую себя девочкой. Я горд. И унижен. Я хочу ему понравиться. Я мог бы стать его приятелем; я мог бы стать его девочкой. Мы могли бы быть приятелями, которые иногда спят друг с другом.

— Звучит неплохо, — говорю я.

Он поворачивается к полкам за бутылкой. Я бросаю взгляд на Цай.

— О, привет, — говорю я.

Она впервые смотрит на меня. По отсутствующему выражению на ее лице очевидно, что ей не в первый раз говорит «О, привет» мужчина в баре. Ее лицо непроницаемо. Я ужасно ее люблю.

— Извини, что отвлекаю, — говорю я, — но я видел тебя на сцене во время выступления Барассини.

Она кивает.

— Вообще-то я сидел рядом с тобой в зале. Так что… привет.

Я хихикаю. Я жалок. Хочется спрятаться под обивкой своего стула.

— Привет, — говорит она безо всякой интонации и отворачивается к выпивке, к бармену, что-то тихо ему говорит. Не могу расслышать. Он ухмыляется. Она ухмыляется.

Сейчас или никогда. Я делаю глубокий вдох.

— Это было потрясающе, — говорю я. — Он так много знал о твоей жизни. И мне очень жаль насчет твоего ученика… Питер, верно? Должно быть, это так…

— Я соврала, — говорит она.

— В каком смысле?

Она пожимает плечами.

— Все, что я там сказала, было выдумкой.

— Хм. Значит, ты с гипнотизером заодно?

— Нет. Просто хотела повалять дурака. Не знаю ни одного человека с именем на «П». Ни одного мертвого ребенка. Я даже не учительница. Ненавижу детей.

Господи, есть ли в мире хоть кто-нибудь настолько совершенный? Даже не думает извиняться, в то время как я из кожи вон лезу, чтобы доказать миру, как сильно люблю собственную дочь, которую ненавижу, причем по уважительной причине. У моей дочери единственная цель — унижать меня публично. В ее возрасте я был по-настоящему амбициозен, мечтал чего-то достичь, преодолеть трудности, обрести любовь, но Грейс — ее ведь Грейс зовут? — ничего этого не жаждет. Она живет, чтобы делать мне больно. В каком-то смысле она сродни аутоиммунной болезни: явилась из моих чресл и теперь существует, чтобы нападать на меня.

Она меня стыдится. Нет сомнений, она бы предпочла другого отца — с квадратной челюстью, такого, с которым хотелось бы пофлиртовать ее маленьким болтливым подружкам. Отца в стиле «твой папа такой милый». Не эксцентрика. Например, бармена. Возможно, нет ничего более странного, чем когда тебя ненавидит тот, кто наполовину ты. При дальнейшем размышлении, возможно, нет ничего удивительного в том, что плод моих чресл испытывает ко мне те же чувства, какие я и сам к себе испытываю. Канадский режиссер Дэвид Кроненбауэр снял фильм под названием «Выводы». В нем негативным импульсам людей даруется собственная жизнь. Быть может, так и выглядит реальность отцовства. Хотел бы я, чтобы она смотрела на меня так, как сам на себя я смотреть не способен, — с добротой, — но это невозможно: у нее мои гены и гены моей бывшей жены, чьи гены тоже меня ненавидят.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Цай допивает виски, говорит «спокойной ночи» и целует бармена на прощание. Целует в щеку, но прижимается к ней губами довольно долго. Я допиваю до дна свой чудовищный ржаной виски, кладу на стойку десять долларов, благодарю бармена, считаю до пятидесяти семи и выхожу за ней.

Глава 28

На улице я бешено вращаю головой, пытаясь ее отыскать. Вот она! Идет на север. Ну конечно: лучшее направление.

Я тоже иду на север. Но север уже не так хорош, когда туда иду я.

Где-то через пятнадцать минут она заходит в многоквартирный дом. Я считаю до пятидесяти четырех, затем читаю имена на домофоне. Три фамилии с инициалом «Ц». Я исключаю О’Нила и Пенни, останавливаюсь на Янь. Цай Янь. Или, наверное, Янь Цай. Я кое-что знаю о китайской культуре, в том числе то, что сначала у них идет фамилия.

Вернувшись домой, ищу значения имени «Янь». Их много, но я отбираю лучшие и решаю, что это — судьба.

Строгий.

Серьезный.

Непреклонный.

Невероятно жестокий.

Узкий.

Я ищу Цай Янь в фейсбуке и нахожу целую кучу мужчин и женщин, но не ее. Неужели, переживаю я, она, возможно, Цай О’Нил или Цай Пенни? Проверяю и их. И здесь ничего. Она загадка. Затем мне приходит в голову, что если она выдумала все, что сказала у Барассини, то, может быть, и насчет имени тоже соврала. Мысль об этом отправляет меня в штопор бессонной ночи, пока я безопасно пристегнут к спальному креслу. В два часа я высвобождаю руку, чтобы залезть на привычные сайты: «Зашибись», «Библиопарад», «Обезьянье мясо», «Скут», «Кактамего», «Нимбус», «Гелиотропное лето», «Войны конкурсов красоты», «Нога Ринальдо». Наконец заглядываю в блог Грейс; похоже, ее новый пост обо мне:

Ненавижу мужчин. Ненавижу мужчин. Ненавижу своего отца. Что они (он, тон!!! Господи боже!) дали миру? Вот что: войну, жестокость, изнасилования, угнетения, убийства, алчность. Хоть что-то хорошее и приличное в этом мире произошло от этой аберрантной хромосомы? И чертова трагедия в том, что эти чудовища привлекают меня физически. Рильке (еще один мужик! Почему не Лу Андреас-Саломе??) однажды предположил, будто чудовища — это замаскированные принцессы, которые ждут, что мы поймем их и тем самым освободим. Что ж, не пойти бы Рильке на хер, указывает он тут женщинам (как и все мужчины), что это их работа — понимать мужчин, утешать их. Я увольняюсь. Больше это не моя работа. Сдаю пропуск компании. Теперь моя новая работа — раз из-за жестокого обращения отца я лишилась уверенности для стремления к удовлетворительной и должным образом вознаграждающей деятельности — говорить правду патриархату. Свою правду. Слышишь, Pater familias? Ты бы растил меня иначе, если бы я была мальчиком? Ни секунды в этом не сомневаюсь. По-твоему, у женщин для мужчин нет никакой ценности, не считая физической привлекательности? А мы с тобой когда-нибудь обменивались идеями? У нас хоть раз был разговор, когда ты не подчинял меня своим менсплейнингом? Полный Sororium Obsequious[65]! Может, тебе стоит почитать Ребекку Солнит, хотя ты ни хрена не сможешь раскрыться для сдвига парадигмы, который призывает тебя к ответу, который исходит от женщины, который разоблачает твои привилегии, цис-гет-бел-стар-муж. У тебя уже были все возможности. И теперь самое время сесть и послушать — или уйти. Ты больше нерелевантен.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Я захожу в комменты и набираю ответ:

Думаешь, у меня были все возможности? Тогда почему вся моя карьера — это бесконечные борьба и унижения? Подпись — Аноним.

Она отвечает:

Быть белым мужчиной и при этом так часто и так феерически лажать — это невероятный талант. Хорошо известно, что посредственные белые мужчины, даже несмотря на неудачи, двигаются по карьерной лестнице вверх, а талантливые женщины, цветные, ЛГБТКИАПП и люди с особенностями развития (цветное подмножество) вынуждены отчаянно сражаться, чтобы заслужить место под солнцем. В итоге миром правят и портят его худшие из белых мужчин. И что ценного они привнесли?