Гибель «Русалки» - Фрэнк Йерби

– Не уходите, – сказал он вкрадчиво. – Полагаю, что его превосходительство будет рад побеседовать с вами.

В тот же миг, будто по заранее условленному сигналу, дверь распахнулась, и его превосходительство генерал-губернатор острова Куба вошел в комнату. Это был высокий человек с огромными руками и ногами, чрезмерно тяжелым подбородком и мощными челюстями, что свидетельствовало о родстве с Габсбургами. Волосы его были светлыми, а маленькие серо-зеленые глаза все время конвульсивно, непроизвольно мигали, что оказывало на собеседника почти гипнотическое действие.

– А! – воскликнул он. – Капитан Раджерс, дорогой мой! Надеюсь, у вас все в порядке?

– Дела идут хорошо, ваше превосходительство, – ухмыльнулся Раджерс.

– А как насчет контрабанды? – спросил генерал-губернатор. – И здесь никаких трудностей, amigo mio[33]?

– Никаких, сэр, – ответил Раджерс. – Ваши парни, как обычно, на все закрывают глаза.

– Хорошо. Но комиссии из Англии проявляют все большую подозрительность. Боюсь, что в связи с этим придется увеличить расходы…

– И я так думаю, – сухо сказал Раджерс. – Между прочим, раз уж речь зашла о расходах: я хотел бы отдать свой карточный долг дону Хайме в вашем присутствии, чтобы он не ссылался на свою забывчивость, как уже было однажды…

Он вытащил из кармана кожаный мешочек, развязал шнурок и начал отсчитывать золотые монеты, выкладывая их столбиками на стол секретаря. Гай зачарованно смотрел, как росла эта куча. Наконец генерал-губернатор почти незаметно кивнул, и секретарь смахнул монеты в свой собственный маленький мешочек.

– Я несу ответственность за эти деньги, – с улыбкой сказал генерал-губернатор. – Ваша уважаемая сеньора будет мне благодарна, если я не дам вам проиграть их…

«Им нравится этот спектакль, – подумал Гай. – Все здесь прекрасно понимают, что происходит, но им надо соблюсти хотя бы видимость благопристойности. Из-за меня? Вряд ли. Генерал-губернатор знает, что я не пришел бы сюда с капитаном Раджерсом, если бы был в полном неведении относительно их дел…»

Правила комедии требовали посвятить еще несколько минут праздному разговору прежде чем уйти. Они обменялись рукопожатиями с его превосходительством и направились к двери. Секретарь, дон Хайме, придержал капитана Раджерса за руку.

– Мой дорогой капитан, – сказал он, – вы имеете репутацию щедрого человека. Должно быть, вы знаете, что моего секретарского жалованья едва хватает, чтобы обеспечить моей жене достаточное количество servidumbre[34] для ведения хозяйства. Не могли бы вы привезти для меня следующим рейсом маленького Negrito[35] не слишком прожорливого?

– …или его стоимость в rouleaux[36], не так ли, дон Хайме? – усмехнулся Раджерс. – Вас это устроит, надеюсь?

– Вполне, вполне! – воскликнул дон Хайме, после чего капитан отсчитал две или три золотые монетки ему в ладонь. Попрощавшись, капитан и Гай неторопливо проследовали по длинному коридору на улицу.

Весь следующий день Гай гонял шлюп своего приемного отца от острова к острову, взяв на борт капитана Раджерса в качестве пассажира. Старый янки был искусным мореплавателем. Он приказывал мальчику доставить его в определенные точки отдаленных островов и даже открытого моря. По прибытии он проверял местоположение корабля с помощью секстанта. Гай прекрасно знал, что мог бы проделать эти простейшие упражнения по навигации с завязанными глазами, но капитан Раджерс не выразил своего одобрения или неодобрения ни словом, ни жестом, ни выражением лица. Он сидел, подобно огромному языческому идолу, вырезанному из слоновой кости или тикового дерева, и наблюдал, как Гай демонстрирует искусство мореплавания и навигации. Наконец он проворчал:

– Годится. Мы отходим завтра с приливом. Потрудитесь к этому времени быть на борту, штурман Фолкс.

Теперь, когда дело было сделано, Гай начал осознавать, сколь велик его грех перед приемными родителями. Без сомнения, капитан Трэй любил его как собственного сына, а Пили (этим ласковым уменьшительным именем Гай мысленно называл Пилар) любила его не как сына, скорее, как любимого младшего брата, а в глубине души, возможно, и сильнее…

Подобно многим другим одержимым морем юношам, Гай предпочел прощальную записку душераздирающей сцене расставания. Чтобы вынести ее, ему недоставало мужества высшего рода, хотя он, несомненно, обладал физической храбростью. Но он так долго возился в темноте и так шумно собирал вещи, возможно не без тайного умысла, что разбудил Пилар. Без сомнения, это не было похоже на него, умевшего на охоте бесшумно подобраться к своей добыче на расстояние полета стрелы, Тем не менее дело обстояло именно так: Гай Фолкс, ловкий, уверенный в себе, в ночь своего отъезда стал вдруг неуклюжим, перевернул скамеечку для ног, лихорадочно искал вещи, хотя точно знал, где они лежат. Состояние духа человека подвластно его воле в гораздо меньшей степени, чем он привык думать.

Она вошла в комнату в одной ночной рубашке со свечой в руке. Ее распущенные волосы волной вздымались вокруг прекрасного лица и были черны, как бездна, как ночь без звезд, как мир до появления света.

Она стояла, глядя на него; в мерцании свечи было видно, как дрожат ее побледневшие губы.

– Ты… ты уезжаешь от нас, – прошептала она. – Но почему, Гай?

Он распрямился, высокий рядом с ней; его тень, падавшая на потолок, казалась гигантской. Он долго-долго стоял глядя на нее. Когда же наконец заговорил, его голос дрожал от ярости и страсти.

– И ты меня еще спрашиваешь об этом, Пили? – прошептал он.

– Я… не понимаю, – сказала она. – Что я такого сделала? Разве я не была добра к тебе? Не любила как сына?

Его глаза были холодны как лед.

– Да-да, – сказал он спокойно. – Ты была так добра, так заботлива… Но я ведь мужчина, Пили, в моих жилах течет кровь. А ты – женщина, которая никогда не смогла бы быть матерью такому мужчине, как я, приехавшему сюда с моим прошлым, мужчине с моим характером…

– Гай! – прошептала она.

– Матери – старые женщины, Пили. У них седые волосы. Мужчина не сходит с ума от желания целовать их губы, они не стройны, как пальмы весной… Их походка не заставляет кровь пульсировать в ритме негритянского тамтама…

– Гай! – воскликнула она умоляюще.

– Нет, ты уж выслушай. Ты была ко мне добра, это верно, но твоя доброта понемногу убивала меня. Ты относилась ко мне с любовью – и это было адской мукой, проклятием, потому что та любовь, которую я желал от тебя получить, опозорила бы тебя навеки, а я бы не смог от стыда глядеть на себя в зеркало до конца своих дней, вспоминая о том, как добр был ко мне капитан. Теперь ты видишь…