Метели, декабрь - Иван Мележ

И эти страницы, главы будут, разумеется, публиковаться — в собраниях сочинений, в специальных изданиях. Мы же посчитали целесообразным дать только отрывки из того, что могло быть использовано Иваном Павловичем непосредственно в романе «Метели, декабрь».

Закончив в 1965 году «Дыхание грозы» и вынашивая замысел новой книги (будущего романа «Метели, декабрь»), Иван Павлович написал на картоне от использованной для «Дыхания грозы» папки — как наказ самому себе:

Писать — сразу же — самое главное, важное, коллективизацию…

Роман должен быть динамичным. Действие, действие, действие. Смены, смены. Все ломается. Поворот за поворотом.

Драматизировать события как можно. Напряжение необходимо!.. Драматичное время. Полная драм жизнь!

Показать через личное «страсть эпохи».

Философия поведения героев того времени. Философия взглядов автора. И не бояться.

С этого начинается работа над романом «Метели, декабрь». Новый подход, новое ощущение материала и самого себя как писателя.

Пишу не потому, что задумал цикл и надо продолжать, а потому, что это созрело во мне и я могу что-то сказать и совсем новое…

Закончил Иван Павлович опубликованные главы романа, помните, нежданной и для обоих желанной встречей Ганны и Башлыкова, ночной поездкой в райкомовском возке — ночью, которая обещала им счастье надолго. А расставаясь, Ганна неожиданно говорит Башлыкову то, что — знает загодя — перечеркнет и эту ночь, и саму возможность подобных встреч в будущем. Она открывает, кто был ее муж.

Затем Ивану Павловичу представлялось так.

Далее: Башл[ыков] возвращается. Дома [в РК] искали с вечера, телеграмма в Минск. Звонили. Звонит: поехали уже.

Сразу собирается.

В дороге — ошеломленный — о Ганне. Ошеломлен собою: такое учинил. Как легкомысленный малец.

Временами: подшутила, может, она?

Не кулачка ли? Кулачка не кулачка, а лучше подальше…

Трусость. Какой пример он подает? Что будут думать о нем?

Пятно. Надо рвать. Хорошо — в самом начале. Никто не знает…

…Скверно: в рабочее время. В такой момент бросил работу. Личным занялся. Чем? Как затмение нашло. Захватило. Любовь. Любовь ли? Может быть, и любовь, да еще такая? А кто же знал?

Б[ашлыков], едучи в Минск, рассуждает логично и здраво.

О Ганне. Кто она? Как с ней? Не ошибся — не простая штучка. Случайно там, в школе. Далеко и высоко лететь. А вот сидит — техничкой.

Как она связалась с тем? Такая умница, крестьянка. Что толкнуло? Мать?

Как он несерьезно с ней? Не разузнав. Кто же знал такое? Сам же осудил Бориса. Неудобно было: как грубо добивался ласки ее. Стыдно стало. Словно гомельский кавалер с улицы. Что она думает о нем! Она — такая деликатная, нежная. Дала ему урок пристойности.

Омерзительно чувствовал себя. Поражало — не впервые: как он, так высоко взлетевший, мог так низко упасть. Пережитки или что — гомельские, былые. Привычки живучие. Скотские…

О ней: ум какой. Вот тебе и деревенская девка. Чем она привлекает? Откуда такая сила! Смогла же сломить долю. Ошиблась и смогла — такого зверя покинуть.

Не по себе: вот какова жизнь. С одной стороны та, с другой он. Два мира.

Писателю виделась и такая сцена:

Когда Ганна входит в кабинет.

Принимает. Достойно держится. Стремится не показывать слабости своей.

— Как ты это, за него?

— А как ты? Со мной?

Замолчал.

— Да…

Подобрела.

— Момент! А на всю жизнь. — Горечь в голосе. — Вся жизнь — моменты. Только другие — ничего особого, а один бывает на всю жизнь. Все калечит.

— Да… Но вырвалась же?

— Вырвалась. Дальше б вырваться куда.

— Заходит? Угрожает?

— Ну, конечно, не без того. Только я не такая. Не шибко боязливая.

— Такая смелая?

— Ну не такая, а все ж.

В Минске. В комнате еще двое и секретарь. Башл[ыков] — опоздал на день. Просит у него: постановление ЦК о темпах. Прочитал.

Чувствует облегчение. Есть время. Запас времени. Собраться с силами. Секретарь также думает.

Но все выступают: перекрыть темпы. До весны.

Секретарь — его сосед — выступает: до весны.

Башл[ыков] думает: почему так? Трусость? Он не трус. Он не хочет быть трусом, тем более что борьба. Не хочет, чтоб думали так о нем — трус, устраняется.

Апейка все же повлиял на него. «Расслабляет». «Неверие уводит». «Бороться с апейковщиной». «Довольно миндальничать с самим Ап[ейкой]». «Прочь Гайлисов и Ап[еек]». С этого начнет.

…Башл[ыков] любил пленумы: свое, единомышленники. Сила. Тут все четко. Ясны отношения.

Цвет народа, партии. Тут решаются судьбы тысяч, миллионов, народа. И он тоже решает.

Здесь сама история. И он один из участников этой великой истории.

Все это вызывало душевный подъем. Чувство значительности, праздничности. Сама обстановка, внимание и тишина в зале были значимы и торжественны.

Кажется, в разной мере, приблизительно то же чувство испытывали другие.

И уверенность. Твердость.

…Он выступает. Неколебимо — за темпы. До весны.

Едет домой. Все ясно у него.

Они приехали рано, среди первых. Около окружкома стояло только два возка.

Совсем мало кожухов и пальто было на вешалке. В небольшом вестибюле перед залом, где собирался пленум окружкома, как обычно, уже сидела женщина с листом бумаги. Список тех, кто прибыл, короткий.

Башлыков, веселый, оживленный, едва зарегистрировался, сразу энергично куда-то зашагал. Харчев и Апейка остались вдвоем; Харчев встретил знакомого, заговорил с ним, Апейка подался к киоску купить газету, посмотреть книги.

Только отошел от киоска с газетой, которую купил, когда Башлыков появился снова. Был он, как и раньше, оживленный, энергичный, шагал, по своей давней привычке, хозяйски уверенно, но и что-то новое, непонятное таил в себе. Это непонятное светилось в глазах, вело его с особой легкостью.

Башлыков с радостной и загадочной улыбкой уверенно взял Апейку под локоть, неторопливо оглянулся, ища глазами Харчева. Бросил одно притаенно, значительно:

— Новость!

Потянул Апейку к Харчеву.

Отвел обоих в сторону, приблизившись вплотную, доверительно объявил:

— Не зря позвали!

Он не спешил объяснять, молчал значительно и важно. И весь полнился радостью. Оттого, видно, что должно было произойти, и потому, что эту весть первый услышал, он словно чувствовал в себе особый вес: такое знает!

— Так вот оно! — сказал взволнованно. — «Это есть наш последний и решительный!..» — Он перевел взгляд с одного на другого, глаза в глаза; взгляд и предупреждающий, и вопросительный: понимаете, что начинается?

С тем же чувством особого своего значения смотрел пытливо. Будто ждал, когда дойдет до них, когда будут в состоянии разобраться как следует.

— Это новость!.. Я предчувствовал. Когда читал Сталина — выступление перед аграрниками-марксистами… Понял, начинается!.. — Закончил выразительно — «Решительное наступление! Ликвидировать — как класс!»

Снова посмотрел глаза в глаза: понимаете?

Теперь, кажется, поняли. Видя, как захватила обоих новость, улыбнулся довольно, дружески. Как бы связанный с ними известием, которым поделился.

К ним подошли несколько человек — только что с мороза. Или поняли, что здесь взбудоражены чем-то интересным, или просто так. Кто-то, заметив, что они умолкли, сдержанно осведомился:

— Что будет?

— Будет важное. — На лице Башлыкова снова появились загадочность и значительность. — Не ошибетесь.

— Надо думать! А что?

— Услышите скоро.

Он сказал мягко, но уверенно. С таким смыслом, что придет пора и вам станет известно. Надо ждать.

Как бы отделяя от всех, что не были еще приобщены к новости, весело взглянул на Апейку и Харчева.

— Спустимся! Пока собираются!

Повел вниз, со ступеньки на ступеньку. В тесной каморке, похожей на склеп, помещался буфет. За столами несколько фигур, Апейка узнал — дальние, туровские. Проголодались, что ни говори.

Они, юровичские, не были голодны. Башлыков заказал три кружки пива, но Харчев отказался, сказал, что хочет чаю. «Погреюсь!»

— От черт, не вскипятил, — рассмеялся Башлыков, — собрался назавтра заказать.

Он горел уже радостным нетерпением.

— Приедем — списки сразу. Собрания бедноты и — решение! Под корень!

— Хватит церемоний, — поддержал Харчев, загораясь.

Апейке не понравилась эта игра — чего-то не договаривать. Интересно, что именно он знает, но расспрашивать не стал. Словно не хотел унизить себя.

Почему-то бросилось в глаза: окно напротив все в снегу, до основания. Оно и летом чуть ли не доверху под землей.