Праведник - Игорь Хорр

— Кто вы такой? Как вы сюда попали? — раздраженно спросил писатель.

— А очень просто, — лоснящимся голосом сказал человек. — Дверь-то у вас нараспашку. Я звонил, звонил. В квартире ни звука. Вот, вошел. Думал, уж не случилось ли чего…

— Ах да, я, видимо, забыл закрыть дверь. А вы… Вы, собственно, по какому делу?

— Есть дело, дорогой Алексей Борисович, есть дело. Вы не против, если я войду?

— Да, конечно. Проходите, присаживайтесь… Надо дверь закрыть.

— Не беспокойтесь, я запер. — Незнакомец прошел в комнату и сел на диван. — Разрешите представиться, Рябкин Степан Васильевич, заместитель главного редактора одной крупной московской газеты. Возможно, моя фамилия вам знакома. Быть может, вы читали что-нибудь из моих статей.

— Вряд ли. Я очень редко читаю газеты.

— И напрасно, дорогой Алексей Борисович, напрасно. Писатель должен знать, что происходит в стране. Свежие новости, знаете ли…

— Так по какому вы делу? — перебил Алексей Борисович, чувствуя, как возрастает в нем неприязнь к этому неизвестному ему человеку.

— Ах да! Хотите сразу к делу? Похвально. Ну так вот. У меня к вам, Алексей Борисович, есть небольшое предложение.

— Предложение? — удивился писатель. — Надеюсь вам известно, уважаемый господин Рябкин, что я ничего не пишу для прессы и вообще давно уже имею к ней очень отдаленное отношение?

— И очень жаль, дорогой Алексей Борисович, очень жаль. А ведь, помнится, когда-то вы писали весьма интересные статьи.

— Это было очень давно.

— Очень. Более десяти лет назад, — напомнил господин Рябкин. — Последняя ваша статья вышла в журнале «Свет» и называлась она «Политика как она есть». Великолепная статья! Жаль, что она вышла чуть-чуть не вовремя. У вас ведь были тогда неприятности…

— Вы, я вижу, очень хорошо осведомлены. И какое же у вас ко мне предложение, любопытно послушать?

— Предложение на первый взгляд, да и вообще, самое простое. Мы предлагаем вам немного на нас поработать. О гонорарах…

— Это исключено! — резко оборвал собеседника писатель. — Я ни за что не буду работать ни у вас, ни в какой другой газете, — заключил он, всем своим видом показывая, что разговор пора прекратить.

— Опять же напрасно, — как ни в чем не бывало продолжал Рябкин. — Ведь всем известно, что любому без исключения писателю необходимо хоть изредка возвращаться к обычной публицистике. Даже такому выдающему прозаику, как вы. Ведь недаром многие критики утверждают, что ваши произведения подчас достаточно далеки от жизни.

— Читатели разберутся, от чего далеки мои книги. И все же интересно, о чем вы хотите, чтобы я вам написал?

Рябкин вздохнул. Его улыбающаяся, лоснящаяся физиономия вдруг обрела черты серьезные и решительные.

— Вот это уже конкретный разговор, господин Борин, — произнес он.

— Я только спросил. Я не дал никакого согласия.

— И все-таки перейдем к делу. Вам, конечно, известно, какой резонанс в городе получило убийство известной поэтессы Дарьи Лесковой. Ну так вот. Мы хотим, господин Борин, чтобы вы во всех подробностях описали сцену, предшествующую ее трагической гибели. Надеюсь, вам понятно, что никто, кроме вас, господин Борин, — Рябкин сделал короткую паузу и посмотрел писателю прямо в глаза, — ни один человек, кроме вас, не сделает этого лучше.

— Вы хотите, чтобы я… — Писатель замолчал, еще не совсем осознавая, о чем просит этот неприятный ему человек.

— Да, да, господин Борин. Именно вы. Вы. И уверяю вас, это не принесет вам ни малейшего ущерба. И даже наоборот, укрепит вашу популярность.

— Это вас господин Сокольский надоумил? — поинтересовался писатель.

Рябкин недоуменно пожал плечами.

— Ну что вы. Я, конечно, лично знаком с князем Григорием Андреевичем, но, уверяю вас, к этому делу он не имеет никакого отношения. Ну так как?..

— Я прошу прощения, господин Рябкин. Я неважно себя чувствую. Я попросил бы вас уйти. Разумеется, писать для вас я не буду.

Писатель встал. Рябкин медленно последовал его примеру.

— Что ж, очень жаль, господин писатель, очень жаль. И все-таки не советую вам торопиться с отказом. Знаете, мало ли что? Знаете, чем закончились похороны?

— Чем же?

— Народ пошел обратно к Кремлю со своими требованиями. Полиция пыталась помешать. Было столкновение. Есть раненые, даже убитые… Да, чуть не забыл! Увидите господина Прыгунова, передайте ему привет. И спросите, получил ли он благодарность от губернатора? — Рябкин улыбнулся своей отвратительной улыбкой.

— До свидания, господин Рябкин, — сказал писатель, открывая входную дверь.

— До свидания, господин Борин. Рад был познакомиться с вами. Кстати, как ваши дети?

— Спасибо, думаю, они здоровы.

— Все трое?

— У меня двое детей.

— Ах, простите, значит, мне дали неверную информацию. — Рябкин снова улыбнулся и не спеша пошел по лестнице вниз.

Закрыв дверь за непрошенным гостем, Алексей Борисович подошел к телефону и набрал номер Прыгунова.

— Прыгунов у телефона, — после долгого ожидания послышалось на другом конце провода. Голос Вадима Никитовича звучал вяло и болезненно.

— Здравствуй, Вадим. Это я — Алексей.

— Узнал, дорогой мой. Здравствуй.

— Слушай, тут приходил какой-то очень неприятный тип из газеты. Просил, чтобы я написал против тебя статью. Ему все известно про тот вечер.

— Черт с ними со всеми. Знаешь, я, пожалуй, заеду к тебе сегодня вечером. Поболтаем. Ты на похоронах был?

— Был. Это отвратительно. К чему весь этот мерзкий спектакль?

— А это ты у своего дружка Сокольского спроси. Ну ладно, до вечера. Будь здоров.

«Права была Вика, — положив трубку, подумал Алексей Борисович. — Надо бежать из этого проклятого города, пока они не втянули меня в какую-нибудь гнусную историю. И отчего людям не живется спокойно? Зачем им все эти митинги, сборища? Какой на редкость неприятный человек этот Рябкин. И почему, почему он спросил про детей?..»

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

ПРЫГУНОВ

После своей последней встречи с генерал-губернатором Вадим Никитович Прыгунов решил взять себя в руки. Он уже почти сутки не прикасался к спиртному, старался меньше курить и даже периодически делал легкие гимнастические упражнения. Уже сутки он ни с кем не виделся и никого не принимал.

«Ничего не было, — настоятельно внушал себе Прыгунов, расхаживая в халате по просторным комнатам своего роскошного особняка. — Не было той бестолковой сцены у писателя Борина, никакой маньяк не убивал никакую девочку по имени Даша, а если и убил, то я, статский советник Прыгунов, не имею в том никакой вины. Я просто хотел пригласить ее в гости. Я просто хотел ее проводить. Я хотел как лучше. Я ни в чем не виноват. Я ни в чем не виноват. Его нет. Ее нет. Никаких мук совести нет. Ничего нет. Есть только бред моего больного, воспаленного алкоголем воображения. Есть еще работа, много работы — беспорядки в Москве, городской бюджет, биржа, банк и прочее, прочее, прочее. Работать, больше работать. Больше развлечений и светской жизни — и все, все, все будет хорошо. Ах да! Есть еще несравненная графиня. Любовь, любовь — вечная мука! Ее уж никак не выбросить из головы».

Самовнушение действовало. Нескольку воспрянувший духом статский советник начал снова обретать присущую ему веселость и бодрость. Со страшной силой разгоралась в нем жажда деятельности, и оттого звонок писателя Борина (первый за последние сутки сигнал извне), поначалу еще более расстроивший, теперь очень и очень радовал Вадима Никитовича.

«Плевать мне на их интриги! Плевать мне на них самих! Кто не друг мне, тот враг! А врагам нет пощады! Я еще не сломался! Я еще не пропил весь свой ум и талант! Они еще узнают меня! Я еще всем им задам!..» — так размышлял Вадим Никитович, сбрасывая с себя халат и облачаясь в один из лучших своих костюмов.

Одевшись, он взглянул на себя в зеркало и, оставшись вполне доволен своим внешним видом, крикнул, чтобы к подъезду подали автомобиль.

Выходя, он бросил долгий и задумчивый взгляд на икону — красочный лик Спасителя в лучах восходящего солнца, которая висела у него в зале под самым потолком и считалась очень дорогой и престижной. Он трижды перекрестился. Он считал себя человеком верующим, но вера его заключалась в том, что все, что происходит в этом мире, происходит по воле Божьей и на благо человечества; что человек хоть и есть образ и подобие Божье, но подобие слишком ничтожное и жалкое, что все люди на Земле слабы и материальны, и ничего тут поделать уже нельзя; что Бог простит всем и каждому, ибо одни возлюбили много, другие веселились много, а третьи оказались просто слишком слабы, чтобы творить добро и не противиться злу. А Он — на то и Бог, чтобы прощать — добрый, любящий, всемогущий.