Райские птички (ЛП) - Малком Энн

В тех крайне редких случаях, когда я выходила из дома без Кристофера, охрана следовала за мной.

Теперь там никого не было. И я почувствовала себя голой.

— Ты одна? — она замерла. — Ты не могла… — это был первый раз, когда я услышала, что моя мать не смогла закончить предложение.

Я с ужасом поняла, что она ничего не знает. Она знала о ребенке. Она знала, что я беременна. Даже прислала открытку.

С наилучшими пожеланиями.

Но ее глаза едва взглянули на мой плоский и пустой живот. Ее больше беспокоило то, что я была растрепана.

— Он убил моего ребенка, — сказала я.

Поразило, как мертво прозвучал мой голос.

Она вздрогнула, совсем чуть-чуть, прежде чем снова надеть маску.

— У тебя случился выкидыш. Такое случается.

Это должно было ранить. Женщине, которая родила меня, все равно на то, что я потеряла. Теперь ничто не могло причинить мне боль.

Я была мертва.

Мертвому не навредишь.

— Да, — сказала я. — Такое случается, когда кто-то избивает женщину, которая на восьмом месяце беременности.

Она поджала губы.

Звуки улицы позади нас усилились в наступившей тишине.

— Почему ты здесь? — спросила она, как будто предыдущие слова не имели никакого значения.

С другой стороны, они не имели для нее никакого значения.

Теперь, когда я потеряла свою полезность, я не имела значения.

— Потому что мне больше некуда идти, — прошептала я.

Она внимательно посмотрела на меня, но в ее глазах не было ни капли нежности, беспокойства, ничего, что могло бы выдать тот факт, что она моя мать. Моя кровь.

— Я предлагаю тебе найти другое место.

Потом она захлопнула дверь у меня перед носом. Я стояла там, на ступеньках дома своего детства, оцепенев. Взглянула на красивый кирпич, высокие окна, крепость, в которой я выросла.

Это не мой дом. Просто еще одна клетка.

Я переходила из одной клетки в другую, потому что больше ничего не знала в этой жизни. И мама была права, я найду себе другое место. И это будет еще одна клетка, потому что у меня не хватит сил ни на что другое.

Я стояла посреди прихожей, чувствуя то же оцепенение, что и в тот день на ступеньках дома. В какой-то момент я отдернула ногу и захлопнула дверь.

Я уставилась на эти двери, и на этот раз они не смотрели на меня. Это были просто двери. Дерево. Неодушевленная вещь. Функциональная.

Они откроются миру. Они не убьют меня. Они мне что-то предлагали.

Я смотрела на них, потому что не могла решить, предлагают ли они мне свободу или просто еще одну клетку. Я смотрела на них, потому что не могла решить, где именно я сейчас стою.

А потом я пошла.

На свободу или еще дальше в клетку.

Я решила, что это одно и то же. Это был всего лишь вопрос восприятия.

***

Четыре дня спустя

Всю свою жизнь я считала себя немного мертвой внутри. К тому времени как я потеряла ребенка, я уже была полностью умерла.

Но даже тогда я никогда не чувствовала себя таким зомби, как в последние четыре дня, призраком, бродящим по комнатам этого дома, в ужасе от того, что увижу человека, который сделал меня такой. Но порочная, жалкая часть меня хотела большего.

Потому что я была развращена и несчастна, и у меня всегда будет мертвый кусок внутри.

Первые два дня я запиралась в своей комнате. Очевидно, он заметил это, или, по крайней мере, заметила Вера, потому что три раза в день раздавался тихий стук, а затем дребезжание подноса. Я открывала дверь в пустой холл, тарелка с едой и питье стояли у моих ног.

Я пялилась на этот поднос, свирепо смотрела, забавляясь мыслью о голодовке, просто чтобы досадить ему. Но потом все равно ела. Я уже достаточно позволила ему испортить – уничтожить – мое тело.

Мне хотелось спать. Погрузиться в постель и никогда не просыпаться. Но мозг не позволял. Сон был даром для тех, кто не обременен.

Так что я работала. Без устали. По каждому настоящему проекту, и по всем будущим проектам.

На целый год.

Я прочла четыре книги. Ужасные. Страшные. Обычному человеку бы снились кошмары.

Но я не была обычной, и кошмары были моей реальностью.

Через два дня я уже не могла дышать одним и тем же воздухом. Я жаждала любой скудной свободы, которую мне предлагали.

Поэтому я осторожно вышла. Вернула себе привычку, которую приняла, когда впервые выползла из кровати.

Проснулась.

Занималась йогой.

Принимала душ.

Одевалась.

Завтракала.

Работала.

Бродила.

Читала.

Начала экспериментировать, активно работать против прутьев своей клетки. Я открывала окна, заставляла себя сидеть и дышать воздухом по крайней мере час. Потом высовывала голову из окна, заставляла себя смотреть, заставляла себя чувствовать, как воздух окружает мое тело. Засекала время. Первая попытка длилась три минуты сорок четыре секунды.

Рекорд – восемнадцать минут четыре секунды.

Это немного, но хотя бы что-то. Какая-то маленькая надежда, что я не останусь здесь навсегда.

Встреча с Лукьяном была неизбежна.

Я знала это.

Я ждала этого момента.

Жаждала.

И я подловила момент, как начинались много наших встреч. Столовая. Обед на четвертый день.

Он сидел там.

Но, в отличие от всех остальных случаев, он не поднял на меня глаз, а потом не опустил обратно в сторону тарелки. Его глаза нашли мои в ту же секунду, как я вошла в комнату. Он не отводил взгляд.

Я знала это, потому что чувствовала их на каждом шагу, каждом вздохе. Но на этот раз я отвела взгляд, притворяясь незаинтересованной.

Это стоило мне всего на свете.

Но я сделала это.

Я села, положил салфетку на колени и съела половину блюда. Это было все равно что жевать и глотать фольгу. Каждый укус – боль.

Но я умею справляться с болью.

Лукьян меня научил.

Но моя новообретенная терпимость могла справиться лишь с этим.

Нож и вилка со стуком упали на мою тарелку.

— Я ненавижу тебя, — прошептала я, уверенность и яд смешались, создавая из моего тона камень, когда я посмотрела на него через стол.

Он уставился на меня.

— Хорошо, — ответил он. — В ненависти есть шанс.

— Шанс на что? — потребовала я ответа.

Его взгляд был ровным. Непоколебимым.

— Шанс, что ты все еще любишь меня, — сказал он. — Потому что если бы ты не ненавидела меня, если бы ярость не кипела в твоей крови, а расширение зрачков не говорило о сильном эмоциональном гневе, то у меня не было бы ни единого шанса. И, может быть, если бы все действительно закончилось, я, скорее всего, был бы мертв. В твоих руках.

Я уставилась на него, не в силах понять, какие идеи он бросает мне и с какой холодной уверенностью он это делает.

— Я не убью тебя за то, что ты предал меня, — выплюнула я. — Я не занимаюсь убийствами, — даже когда слова слетели с моих губ, я почувствовала в них привкус лжи.

— Это я побудил тебя отказаться от человечности, — сказал он. — Следовательно, я тот, кто столкнется лицом к лицу с тяжестью своих грехов.

Я рассмеялась.

— Ты не веришь в бога, поэтому не можешь верить в грехи.

— Я верю в тебя, — возразил он. — Следовательно, любое действие, направленное на умышленное причинение тебе вреда без должного умысла является грехом. Величайшим грехом.

Я уставилась на него, ненависть жгла мою кровь, а ярость ее преследовала, потому что эта ненависть все еще управляла моей отвратительной и жалкой любовью к нему.

— Ты веришь в меня? — спросила я. — Ну, а я ни во что не верю, так что, думаю, это возвращает нас к тому, с чего мы начали, Лукьян.

Мой стул отскочил назад, звук скрипнул в воздухе. Я бросила салфетку на стол и встала, как плохая актриса в худшем голливудском фильме. Затем я повернулась на пятках и вышла, хлопнув за собой дверью.

Я ненавидела его. Очень сильно. Хотела пробежать миллион миль подальше от него.

Так что в конце концов я возненавидела себя еще больше, чем его. Потому что единственным местом, куда мне можно было убежать – комната, в которой я проснулась словно целую жизнь назад.