Времена года - Сильвия Эштон-Уорнер

Расплата за право идти своей дорогой! Что они подумают о программе по чтению, которую я составляю? И о графике ритма работы, который висит на доске вместо расписания? Но я все равно должна показать им и программу и график. Я делаю то, во что верю. Я верю в то, что делаю. Скорее я отправлюсь на тот свет, чем вернусь на стезю мертвой педагогики.

Что, если в их присутствии малыши ни с того, ни с сего начнут танцевать, как они иногда делают? Что, если они будут отвечать на их вопросы так же непринужденно, как отвечают мне? На прошлой неделе Матаверо поднялся и начал танцевать хаку просто от избытка энергии. Вдруг кто-нибудь случайно наступит на больную ногу Рити, как я тогда справлюсь с самым трудным местом в секвенции? А рев Маленького Братика! А страстные объятия Мохи! И как быть с Севеном и с топором? И как быть, если я по ошибке скажу инспектору, чтобы он высморкал нос? Что я наделала, что я наделала...

Иногда я чувствую, что мне уже не по силам расплачиваться за удовольствие идти не в ногу, и все-таки я должна делать то, во что верю, или вовсе ничего не делать. Жизнь слишком коротка, чтобы заниматься чем-нибудь другим. Но противоречия, которые меня раздирают, сделают ее еще короче. Как выбраться из этого ада?

О мои ошибки... мои ошибки! Что я за невыносимый человек...

Иди и делай свое дело... или погибни.

Трудись или погибни.

Другого пути нет.

Утро четверга, и теперь я знаю, почему они до сих пор не приехали. Они хотели дать мне время дописать программу. Еще нет девяти, я сижу, опустив ноги в горячую мыльную воду, что меня всегда утешает и успокаивает, и мне приходит в голову, что нужно начать программу с цитаты из Мопассана. «У слов есть душа, но она безмолвствует, пока слово не попадает на предназначенное ему место». Теперь мне лучше. Всему есть причина, я уверена, что они появятся сегодня утром. Во всяком случае, вчера вечером я выстирала свою кремовую кофточку, высушила ее за ночь и сегодня в четвертый раз чищу туфли. Если не считать, что я не осилила глажки, все складывается как-то подозрительно хорошо.

Прежде чем выйти из кухни, я бросаю взгляд на бренди, но благоразумие одерживает верх. Во-первых, может выдать запах, во-вторых, я боюсь стать неуклюжей и случайно наступить на чей-нибудь толстенький палец, в-третьих, после бренди иногда наступает состояние полнейшей апатии. Я должна заставить себя выйти из дому без этого костыля, я должна спокойно пройти мимо дельфиниумов без этого костыля, мои ноги с распухшими венами должны дотащить меня до плотников и до сборного домика усилиями своих собственных мускулов. Если они на это способны.

Я снова иду по новой бетонированной дорожке в большую школу, чтобы пожелать удачи моему дорогому директору, а Перси четвертый раз подряд приходит в сборный домик, чтобы пожелать удачи мне.

– Почему, собственно, вы так панически боитесь инспекторов? – спрашивает он, пробираясь между песочницей и корытом к стулу возле пианино.

– А вы не боитесь?

– Мадам! Я уверен, что вы уже научились не принимать их всерьез.

– Я уже научилась ни в чем их не обвинять. Юджин научил меня не обвинять других в собственных несчастьях. Я нервничаю, потому что у меня вечно получается что-нибудь не так. Потому что я все время совершаю ошибки.

– Вы нервничаете потому, что ждете. Иначе в эту самую минуту вы бы преспокойно сидели в каком-нибудь другом классе и наслаждались бездельем, как я.

Перси покачивает ногой в модном ботинке.

– Да не в этом дело! Я понимаю, что не являюсь исключением, и жду, как все люди. Не в этом дело. Я нервничаю, потому что... потому что наделала кучу ошибок! Гору ошибок!

– Не обманывайте себя. Вы нервничаете, потому что надеетесь на одобрение и боитесь, а вдруг не одобрят. Только не говорите потом, что я не пытался вас предупредить. Вы заклеймены. Зарубите это на носу и смиритесь, тогда не будете зря портить себе кровь. Как бы вас ни обожал старший инспектор, это еще не значит, что в его власти одобрить вашу работу. Нужно смотреть фактам в лицо и рассчитывать только на себя.

Трудиться или погибнуть.

Трудиться? Погибнуть?

Утро пятницы, последний день учебного года.

– Как вы думаете, – спрашиваю я директора, сидя у него в классе перед началом занятий, – неужели они приедут сегодня? В последний день занятий, в дождь?

– Надеюсь, они все-таки дадут знать о своем приезде.

Я расстаюсь с ним и иду по бетонированной дорожке к сборному домику. Сегодня утром я не почистила туфли, моя кремовая кофточка испачкана краской и мелом. Надо было надеть халат. Сегодня я не взяла в руки программу, чтобы бросить на нее последний тревожный взгляд, и не включила утюг, чтобы через минуту его выключить. Я даже не пожелала директору удачи. Я еще сохранила способность ощущать ритм.

– Ну как, пахнет от меня чем-нибудь подозрительным? – спрашиваю я щеголя Перси, который расхаживает среди моих малышей, занятых подготовкой класса к занятиям.

– А от меня? – наносит он ответный удар. Несколько малышей, работая локтями, приближаются ко мне и выталкивают вперед новенькую девочку.

– Так как же, собрат, пахнет?

– Только какими-то странными духами, – с удовольствием отвечает он.

– У нее имя Кэтрин, – сообщают малыши.

– Ее зовут Динь-Динь.

– А иногда ее зовут Пуля.

– Ребята, они зовут ее Эй-Проснись!

Я понимаю с первого взгляда. Еще один представитель новой расы: белокожее создание, лишенное, как и я, защитной оболочки.

– Вы не хотите сегодня вечером выпить в городе чашку чая?

Перси приглашает меня; я слышу, не глухая.

– Я прощаю мистеру Аберкромби лишнюю неделю ожидания, – говорю я. – Я прощаю ему туфли, которые чистила четыре дня подряд, и кофточку, которую стирала среди недели. Я прощаю ему даже конец программы, который дописала из-под палки. Кто я такая, чтобы требовать естественного поведения от инспектора? Я, проповедница естественности? Я прощаю старшему инспектору все эти прегрешения, – продолжаю я. – Но не могу простить несостоявшейся глажки и больше никогда не надену эту кофточку.

– Не желаете ли поужинать со мной в городе сегодня вечером?

– На каком основании?

– На том основании, что я вас приглашаю.

– Не откажусь сытно поесть, собрат, спасибо.

– Не забудьте, кстати, что это мой прощальный вечер.

Еще один кочевник. Но этот по крайней мере кормит меня. И выводит в свет. И хвастается мной. И у него нет мечты, которой я должна прислуживать. Он платит, ничего не получая, а другие получают и не платят. Странное несоответствие... Не знаю, какой вариант я предпочитаю.

Трудись или погибни.

Как просто.

Появляется один какой-то инспектор, извиняется перед директором за остальных и исчезает. Дождь прошел. В моем распоряжении еще почти все утро и маленький кусочек осени. Не представляю, как я проживу хотя бы один день без школы...

...Тополя на дамбе расплескивают желтую краску, как дети, а иногда пурпурную. Когда мы с Рыжиком добираемся до дамбы с нашими семьюдесятью малышами и Хиневакой у пего па спине, мне становится немного легче. Малыши играют среди опавших листьев, а мне легче, потому что я больше не чувствую себя белой вороной. Всем своим существом я ощущаю, что во мне плодоносит что-то более важное, чем плоть. Пусть перед моим мысленным взором по-прежнему стоит голубоглазый мужчина наедине со своей мечтой и пистолетом, наедине с бесконечной ночью, я знаю, что тоже зачала весной, как все божьи создания, я тоже все лето носила в себе росток жизни и сейчас, здесь, среди опавших листьев и покрасневших ягод, незримо присутствуют мои почти законченные книги и зримо – приготовительный класс моей мечты. Хотя моя плоть безутешно горюет о несвершившемся, а душа оплакивает сына, погребенного на маленьком кладбище, чрево моего духа, подобно чреву любой твари, уже не так напряжено. В этом я по крайней мере не отличаюсь от других.

Малыши громко поют, гуляя по высокой дамбе, некоторые танцуют внизу под деревьями. Многие с азартом скатываются по склону и зарываются в кучи сухих листьев. Малыши с криком носятся взад и вперед, бурно выражают свои симпатии и антипатии, что мне всегда так приятно, и вкладывают всю душу в игру, в которой явственно слышится «незамутненный голос чувства». И хотя я знаю, что заплатила за эту радость своим положением и, в сущности, отлучением от себе подобных, я наконец понимаю, что слезы и немилость, бренди и одиночество, лишения и безысходность не такая уж дорогая цена, если вообще можно говорить о цене на радость.

Моя работа идет успешно, работа идет успешно.

Но по одной-единственной причине: когда в моей душе стихает опустошительный ураган и я вновь начинаю работать, на пороге сознания меня неизменно встречает мистер Аберкромби с бездеятельными руками за спиной. Он всегда здесь, когда я возвращаюсь. А на совещании директоров он даже спросил у мистера Риердона, как поживает мисс Воронтозов. Разве это не удивительный вопрос в устах инспектора? Разве недостаточно этого вежливого вопроса, чтобы вновь взяться за кисти? Какое огромное место занимает в моей жизни этот вопрос! Мужчина спрашивает, как я поживаю. Он думал обо мне, пока спрашивал мистера Риердона и выслушивал его ответ – так долго! Подумать только! Думать обо мне!