Педагогические поэмы. «Флаги на башнях», «Марш 30 года», «ФД-1» - Антон Макаренко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
13
Вам письмо
На другой день утром Игорь Чернявин проснулся в плохом настроении. Лежал и думал о том, что из колонии необходимо бежать, что нельзя с таким делом стать на середине. Дежурила Клава Каширина. Одно ее появление на поверке заставило Игоря лишний раз вспомнить вчерашний ужасный вечер. Но Клава с веселой, девичьей строгостью сказала: «Здравствуйте, товарищи», снисходительно пожурила Гонтаря за плохо вычищенные ботинки, Гонтарь дружески-смущенно улыбнулся ей, улыбнулась и вся бригада, в том числе и Игорь Чернявин. Трудно было не улыбаться: на сверкающем полу горели солнечные квадраты, дежурство в парадных костюмах тоже сияло, голос у Клавы был, наверное, с серебром, как и корнеты[198] оркестра. И Игорь снова поверил в жизнь – не может Клава ябедничать, должна она понимать, как человек может влюбиться. Игорь весело отправился завтракать. Многие колонисты, даже из чужих бригад, встретили его приветливо, вспоминали и неумирающего третьего партизана, и веселую собаку, Нестеренко за столом тоже сиял добродушно-медлительной радостью: собственно говоря, вчерашний спектакль, о котором сегодня так много говорят, был сделан силами восьмой бригады, даже новенький – Игорь Чернявин – и тот играл.
К столу быстро подошел Володя Бегунок, вытянулся, салютнул:
– Товарищ Чернявин!
Игорь оглянулся:
– А что?
– Вам письмо!
В руке Володиной у пояса вздрагивает аккуратный, основательный белый конверт.
– Каррамба! Откуда может быть письмо? Это, может, не мне?
– Вот написано: «Товарищу Игорю Чернявину».
– Местное, что ли?
Володя сдержанно улыбнулся:
– Местное.
– От кого?
– Там, наверное, тоже написано.
– Что такое?
Игорь вскрыл конверт. И его стол и соседние столы были заинтересованы. Володя стоял по-прежнему в положении «смирно», но его глаза, щеки, губы, даже голые колени улыбались.
Игорь прочитал скупые, короткие строчки на большом белом листе:
«Товарищ Чернявин.
Прошу тебя сегодня вечером, после сигнала «спать», прийти ко мне поговорить.
А. Захаров»Игорь прочитал второй раз, третий, наконец, покраснел, что-то холодное пробежало сквозь сердце.
Санчо Зорин привстал, заглянул в письмо, положил руку на плечо Игоря:
– Ну, Чернявин, я к тебе в долю не иду.
У Игоря еще больше похолодело в груди, Нестеренко, не выпуская стакана с чаем из одной руки, другую молча протянул к Игорю, взял письмо, прочитал:
– Д-да. А за что это, не знаешь?
Володя перестал улыбаться:
– Все понятно?
Нестеренко на него глянул свирепо:
– Володька! Убирайся!
– Есть, убираться!
Убираясь, Володька все-таки бросил на Игоря и на всю восьмую бригаду намекающе-кокетливый взгляд.
– За что, не знаешь? – повторил вопрос Нестеренко.
Игорь почувствовал вдруг слабость в ногах, опустился на стул, с опаской глянул на Гонтаря:
– Да… наверное, девчонка эта…
– Ага! Девчонка? Послушаем![199]
Тихонько, чтобы не слышали другие столы, заикаясь, не находя слов, краснея и бледнея, Игорь рассказал о вчерашнем несчастном случае в парке. И закончил:
– И больше ничего не было.
Нестеренко недолго размышлял:
– Влетит. Алексей за такие дела… ой-ой-ой!
Гонтарь с самого начала рассказа смотрел на Игоря прищуренными, презрительными глазами, а сейчас наклонился ближе, чтобы не слышали другие столы, и сказал Игорю в лицо:
– Видишь, какой ты гад! А ты этой девчонки, понимаешь, и мизинчика не стоишь. Жалко, что тебя Алексей вызывает, а то я подержал бы тебя в руках…
Нестеренко и Зорин ничего на это не сказали, наверное, были согласны с тем, что Чернявин – гад. И с тем, что его стоит подержать в руках.
Игорь склонился к тарелке.
– Убегу. Ну, его к черту! Уйду[200].
Нестеренко откинулся на спинку стула, задумчиво закатал под пальцем крошку хлеба:
– Нет, не уйдешь[201]. Алексей знает: если бы ты мог уйти[202], он бы тебе письма не писал, а затребовал бы с дежурным бригадиром.
Гонтарь сказал с прежним презрением:
– Да и кто тебе даст убежать? Думаешь, бригада? Ты об этом забудь.
После завтрака Игорь в тоске бродил по парку, по двору, наконец, по коридору. Он рассчитывал, что Захаров будет проходить мимо, и он с ним поговорит. Но Захаров не выходил из кабинета, а к нему все проходили и проходили люди: то Соломон Давидович, то бухгалтер, то Маленький, то какие-то из города, то Клава. Клава не замечала его.
По дорожкам цветника гуляет Ваня. Володя Бегунок сзади набежал на него, обхватил руками. Повозились немного, и Володя зашептал:
– А ты знаешь? Чернявина в кабинет… Алексей… вечером в кабинет. Ой, и попадет же. Он эту… Оксана там такая… поцеловал.
– Поцеловал?
– Три раза, в саду!
– Прямо так поцеловал? И все?
– А тебе мало? Это, знаешь, очень строго запрещается. Один раз поцеловать и то попадет. А по три раза!
– И что же ему будет?
– Алла! Я к нему в долю не иду!
Мимо них проходил Рыжиков. Угрюмо-подозрительно посмотрел, толкнул:
– Чего стали на дороге?
Володя закричал на него:
– Эй ты, новенький! Ты не очень толкайся!
Рыжиков профессиональным движением повернул к нему плечо:
– А то что?
– Страшно сказать!
Володя вчерашним вечерним басом прогудел:
– Рыжиков, выходи на середину.
Рыжиков внимательно заморгал, потом с угрозой надвинулся на него. Володя стал перед ним, заложив руки за спину:
– Ударишь? Пожалуйста! Ну, что же ты? Ты не бойся, мальчик!
Ваня громко засмеялся. Рыжиков перевел на Ваню уничтожающий взгляд:
– Легавые, сволочи…
Рыжиков ушел с деланной развалкой, с руками в карманах.
В коридоре главного здания Игорь таки дождался Захарова. Алексей Степанович проходил не спеша, очевидно, отдыхал. Он приветливо ответил на салют Игоря:
– Здравствуй, Чернявин.
Но не остановился, ничем не показал, что он состоит некоторым образом в переписке с Игорем.
– Алексей Степанович, я получил записку. Нельзя ли сейчас.
Лицо у Захарова, как у ребенка:
– Нет, почему же… Я просил вечером…
– Для меня, видите ли… удобнее сейчас.
Захаров улыбнулся открыто, почти по-детски:
– А для меня удобнее вечером.
И снова Игорь бродит по парку, по двору, по «тихому» клубу. Бежать ему не хочется. Бежать будет неблагородно: получить такое вежливое письмо и бежать. Успокоительные мысли приходят в голову: что с ним сделает Захаров? Под арест посадить не посадит, под арестом сидят только колонисты. Наряды? Пожалуйста, хоть десять нарядов. Чепуха! Успокоительные мысли приходили охотно и были убедительны, но почему-то не успокаивали. До сигнала «спать» оставался еще обед, потом работа в сборочном цехе, потом ужин, потом два часа свободных, потом рапорты бригадиров, потом уже сигнал «спать». Это сигнал, спокойный, умиротворенно-красивый, сейчас предчувствовался, как нечто ужасное. И слова сигнала, которые колонисты часто напевали, услышав трубу:
Спать пора, спать пора, ко-ло-нис-ты,День закончен, день закончен трудовой…
эти слова не подходили к тому, что ожидало Игоря после сигнала.
За обедом колонисты не говорили с Игорем, и он даже был благодарен им за это[203]; яснее становилось положение, у него уже не было охоты оправдываться и защищаться. Хотелось только, чтобы скорее все окончилось.
Но после работы в спальне в обсуждении положения приняла участие вся бригада. Самое длинное слово сказал Рогов. Его слово в особенности звучало веско, потому что к своим словам он ничего не прибавил мимического, в нем не было ни злобы, ни презрения:
– Попадет тебе здорово. Это и правильно. Оксана – батрачка, надо это понимать, а ты сидишь здесь на всем готовом, да еще и целоваться лезешь… конечно, свинья!
Вечером, когда уже забылся ужин, когда уже возвратился Нестеренко с рапортов и Бегунок прогуливался во дворе со своей трубой, отношение к Игорю стало душевнее и мягче. Наконец пропел сигнал.
Зорин подошел к Игорю:
– Ну, Чернявин, собирайся.
Нестеренко сказал медленно, похлопывая по столу ладонью:
– Я так надеюсь, что ты все обдумал как следует.
Игорь грустно молчал. Зорин взял его за пояс:
– Ты, дружок, духом не падай. Алексей – он такой человек, после него, как после бани.
– Мы, Санчо, его проводим, ладно? – сказал Нестеренко.
Они спустились вниз. В вестибюле сидел Ваня Гальченко. Он улыбнулся. Посмотрел, как они направились по коридору в кабинет, и побежал за ними. В комнате совета бригадиров никого не было. Из кабинета открылась дверь, вышли Блюм и Володя Бегунок.
