Отечественная война и русское общество, 1812-1912. Том IV - Сергей Князьков

Насколько в общем был ничтожен общий успех русских, видно из сравнительных потерь обеих армий: победители-русские потеряли 1.200 человек, побежденные-французы всего около двух с половиной тысяч, и это при тех условиях, что на стороне русских были выгоды наступательного, неожиданного боя и отступления неприятеля с несравненно слабейшей по численности кавалерией.

Трудно объяснить поведение Кутузова и отказ его двинуть главные силы. Невольно возникает мысль, не желал ли он выставить на вид бездарность Беннигсена, который не сумел с превосходными силами и при очень выгодной для него боевой обстановке довести бой до решительных результатов. Но это, конечно, только предположение. Очень возможно, что совершенно добросовестно, видя отступление французов, он считал силы Беннигсена вполне достаточными для решительного поражения. Не мог он в минуту боя знать о том, что отряд Орлова-Денисова будет почти бездействовать во время отступления неприятеля и что Дорохов совсем не примет участия в битве. Наконец его нерешительность объясняют тем, что во время самого боя им было через партизанские отряды получено известие о выступлении Наполеона из Москвы. Так как было неизвестно, по какому он выступит направлению, то Кутузов, боясь обхода, не решился отводить свои главные силы далеко от укрепленного Тарутинского лагеря. Последнее объяснение весьма правдоподобно, если принять во внимание, что Кутузов дал согласие на бой весьма неохотно, не считая момент для решительных действий наступившим.

Беннигсен был настолько взбешен действием фельдмаршала, что после боя не счел даже нужным соблюсти перед ним воинскую вежливость и, принимая от него поздравление с победой, не слез даже с лошади. В донесении своем о битве он приписывал исключительно себе победу и писал, что доносит о сражении, «которое он имел честь начать, продолжить и окончить». В частных беседах он обвинял Кутузова не только в том, что тот из личного чувства его не поддержал главными силами, но что, будто, он даже умышленно задержал корпус Остермана. Последнее обвинение было уже, конечно, ни на чем не основано.

Если и согласиться с Беннигсеном, что честь победы под Тарутиным принадлежала исключительно ему, то, как мы выше видели, честь эта не может считаться очень великой, вследствие совершенно ничтожных результатов боя. Значение ее только моральное, как первого успеха русского оружия после сдачи Москвы. Последнее значение старался муссировать и Кутузов, а потому в войске бой под Тарутиным праздновался, как общая блистательная победа. То же значение придали победе и в Петербурге. Кутузов, Беннигсен и другие военачальники были щедро награждены.

А. Кожевников

«Наполеон у Калужских ворот» (Фабер дю-Фор)

VIII. Оставление французами Москвы

С. А. Князькова

осле того, как сгорела Москва, остались без ответа письма с предложением вступить в переговоры о мире, а Тарутинское сражение показало, что русские готовы перейти в наступление, Наполеону стало ясно, что засиживаться в Москве долее не следует, тем более, что грозило наступление зимы. Обстоятельства диктовали движение на юг — к Калуге, где были сосредоточены запасы русской армии, и край совсем еще не был разорен войной. «Идемте к Калуге, — сказал Наполеон, — и горе тем, кто попадется нам на пути». 7 октября, в 8 часов утра, Наполеон выступил из Москвы. Армия его насчитывала в своих рядах около 107 тысяч человек и представляла из себя еще грозную силу. Пехота, состоявшая из старых солдат, была превосходна, также и прислуга артиллерии, но артиллерийские лошади были изнурены до крайности от бескормицы: ни в Москве ни в ее окрестностях нельзя было добыть достаточно фуража. Кавалерия по этой же причине находилась в жалком состоянии: из 18.500 кавалеристов четыре тысячи совсем не имели лошадей, и их пришлось переформировать в пехотинцев, лошади остальных еле двигались, и наполеоновская кавалерия собственно совсем не могла уже нести свою обычную службу: только гвардейская кавалерия в количестве 4.600 человек представляла из себя еще настоящее конное войско. Уже одно это обстоятельство осуждало Наполеона на медленное и тем самым полное опасности движение. Но армию стеснял еще огромный обоз, который она принуждена была влачить за собой. В обозе был хлеб и фураж, а также трофеи и добыча, захваченная в Москве. «Огромные обозы на тощих, изморенных лошадях, — говорит Михайловский-Данилевский, — и множество экипажей, нагруженных предметами роскоши, бесполезными в походе, выступили с армией; кавалеристы навьючивали сверх меры своих жалких лошадей; пехотинцы изнемогали под тяжестью ранцев, наполненных добычей. Движение французской армии имело вид переселения народов. На протяжении целых переходов тянулись в три и четыре ряда: артиллерия, госпитальные и провиантские повозки, экипажи всевозможных родов и даже дрожки, нагруженные различными вещами, преимущественно же съестными припасами и одеждой, между тем как не было принято никаких мер для правильного снабжения ими войск. Большие стада рогатого скота увеличивали длину колонн. Множество иностранцев, оставивших Москву вместе с армией, их семейства, женщины и дети, вместе с больными и ранеными пробирались между артиллерией и повозками, а по краям дороги толпились в беспорядке войска, как-будто составляя конвой огромного обоза. На всяком мосту, у всякой теснины орудия, повозки и войска, смешавшись в нестройную массу, останавливали движение следовавших за ними частей колонны». Настроение, в котором выступала из Москвы французская армия, было тягостное и удрученное. «Верьте мне, — говорит один старый польский полковник, — страшный суд постигнет нашу армию… Мы идем навстречу мрачной будущности. Москва со всеми ее средствами уничтожена, армия деморализована, кавалерия погибла; если нас застигнет теперь зима, то я не знаю, что, не исключая и гения самого императора, может спасти нас от катастрофы»…

«Изгнание из Москвы неприятеля отрядом легкой кавалерии под командой ген.-майора Иловайского 4-го, октября 10, 1812 г.» (И. Иванова)

Оставшийся в Москве с 8.000 отрядом маршал Мортье имел приказание подорвать заранее минированные стены и башни Кремля, поджечь дворец и все общественные здания, кроме Воспитательного дома, превращенного в лазарет для оставшихся в Москве французских и русских больных и раненых. Маршал исполнил приказ. В Кремле рыли подкопы и закладывали мины на виду у всех. На работы насильно брали русских, хватая их на улицах. «Меня взяли туда французы, — рассказывает очевидец, — и других многих работников из наших привели и приказали нам подкопы рыть под кремлевские стены, под соборы и дворец, и сами тут же рыли. А у нас просто руки не подымались. Пусть все погибает, да хоть не нашими руками. Да воля-то не наша была: как ни горько, а копай. Окаянные-то тут стоят, и как увидят, что кто из нас плохо копает, так сейчас прикладами бьют. У меня вся спина избита»… Так как работы по минированию Кремля происходили открыто, то слух, что французы хотят взорвать Кремль и Москву, очень скоро распространился среди оставшихся в Москве русских. Многие стали спасаться бегством. От беглецов узнал о намерении неприятеля генерал Винцингероде, стоявший со своим отрядом в селе Чашниках, верстах 12–15 от Москвы. «Нет, Бонапарт не взорвет Москвы, — говорил Винцингероде своим подчиненным. — Я дам ему знать, что, если хоть одна церковь взлетит на воздух, то все попавшиеся нам в плен французы будут повешены». Захватив с собой несколько казаков, но без трубача, Винцингероде поскакал к французским аванпостам, но здесь его отказались признать парламентером и привели к Мортье, как военнопленного. Мортье тоже не признал Винцингероде парламентером и объявил его военнопленным до тех пор, пока участь его не будет решена самим Наполеоном.

Никольская башня в Кремле после взрыва

В ночь с 8 на 9 октября Мортье выступил со своим отрядом из Москвы, и немедленно начались взрывы заранее подожженных мин. Первый удар был самый сильный. Земля затряслась, уцелевшие от пожара дома разваливались, стены домов даже далеких от мест взрывов трескались, потолки обрушивались, людей подбрасывало на воздух. «Раздетые, израненные осколками стекол, камнями, железом, несчастные выбежали в ужасе на улицы. Непроницаемый мрак окутывал Москву; холодный осенний дождь лил потоками. Отовсюду слышались дикие крики, визг, стоны людей, раздавленных падающими зданиями. Слышались призывы о помощи, но помогать было некому. Кремль освещен был зловещим пламенем пожара. Один взрыв следовал за другим, земля не переставала колебаться. Все напоминало, казалось последний день мира»… В Кремле взлетели на воздух три башни с набережной его стороны, Арсенал по линии от Никольских ворот до Наугольной башни и со стороны Троицких ворот; до половины свалилась угловая башня; осыпался верх Никольских ворот — до иконы св. Николая Чудотворца, на которой уцелело даже стекло киота; сгорел дворец, выгорела Грановитая палата, жестоко пострадали соборы. Опустошения были бы, несомненно, еще значительнее, если бы, проливной дождь не подмочил фитили; только благодаря этой случайности уцелели Иван Великий и Спасские ворота. Совершив свое злое дело, Мортье пошел на соединение с отступающими главными силами. «Этот поджог, — говорит Шамбре, один из участников похода, — не оправдываемый никаким военным мотивом, не может быть рассматриваем иначе, как акт безумной мести Наполеона, взбешенного, что ему не удалось приклонить Александра под свое ярмо. Подобный поступок приносил только пользу его врагам, раздувая ненависть, которую старались внушить русскому народу к французам, и побуждая Александра вести истребительную войну против французской армии»…