Пламя свободы. Свет философии в темные времена. 1933–1943 - Вольфрам Айленбергер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И один и другой, вступив в контакт с силой, претерпели ее неотвратимое воздействие: кого она коснется, тех делает немыми или глухими.
Такова природа силы. Ее власть переделывать людей в вещи двояка и обращена в обе стороны: по-разному, но в равной степени она мертвит души тех, кто ее испытывает на себе, и тех, кто ею обладает.[17]
…это двоякое свойство умерщвлять души, – оно является важнейшим для силы; душа, испытавшая контакт с силой, может избежать этого воздействия разве что чудом. Но такие чудеса случаются редко и длятся недолго.[18]
Несмотря на это, пишет Вейль, в истории человечества есть свидетельства таких чудес, перехода на более высокий уровень, прорыва из тьмы к свету. Они являлись или в облике конкретных людей, пророков – Будды, Кришны, Сократа или Иисуса, или в форме культурообразующих текстов и эпосов – Бхагавадгиты, Евангелий, той же Илиады. Вейль считает, что их общий взгляд на войну одухотворен светом милосердия ко всем живым существам: любовью к каждому из них, желанием справедливости и мира для их измученных душ, отсутствием мстительности, готовностью к дружбе с врагом, печалью из-за мрачного положения в мире, в который они оказались «вброшены».
Вот чем уникальна Илиада – этой горечью, происходящей от нежности, которая простирается на всех людей, подобно солнечному свету. Ее тон не перестает отдавать горечью, но при этом никогда не опускается до жалобы. Справедливость и любовь, которым, кажется, нет места на этой картине неописуемых, неправедных насилий – они, однако, омывают ее своим светом, ощутимым только в акцентах.[19]
На всё, что как внутри души человека, так и в человеческих отношениях, стремится к освобождению от тирании силы, он взирает с любовью, но с любовью соболезнующей, ибо над всем этим нависает опасность разрушения.[20]
Обращаясь к древнейшему эпосу того культурного ареала, который уже во второй раз за несколько десятилетий сдается динамике войны, Вейль формулирует и предпосылки будущего мира, который мог бы быть чем-то большим, нежели слепой и мстительной подготовкой к очередной войне.
В тот момент, когда она заканчивает работу над текстом, на фронтах по-прежнему стоят друг против друга пять миллионов солдат, готовых к бою. По крайней мере в решимости вермахта и в его антигуманных целях нет никаких сомнений. Но Вейль предупреждает своих соотечественников, что победа, если она будет одержана в том же духе, будет – в плане утраты человеческого достоинства – чуть ли не хуже поражения.
И от такого поражения – единственного, которое было бы непростительным, ее страну может защитить только тот милосердный свет, который наполняет Илиаду. Для Вейль это тот же самый свет, что присутствует и в Евангелиях: она познакомилась с ним на собственном глубинном опыте. Поэтому к концу текста стиль ее повествования меняется, он предвосхищает тональность ее мышления во время будущих военных лет: движение от трезвого анализа к пророческому предупреждению, от нашего мира к иному, от безупречных аргументов к призывам очнуться:
Но никакое произведение народов Европы не станет вровень с первой известной поэмой, явившейся у одного из них. Может быть, они еще обретут заново эпический гений, когда научатся не верить более в убежища от человеческой участи, научатся не восхищаться силой, научатся не ненавидеть врага и не презирать несчастного. Но сомнительно, что это сбудется скоро.[21]
Парашютист
Всю серьезность отношения Вейль к этому «экзистенциализму милосердия» подтверждает один эпизод из ее жизни, произошедший в мае 1940 года. Шел девятый месяц «странной войны». Но она не могла длиться вечно. За ужином Вейль спрашивает присутствующих, как бы они поступили с молодым немецким парашютистом, если бы он в этот момент приземлился у них на балконе. Бири отвечает, что поскорее сдал бы его военной полиции. Разочарованная Симона говорит, что не хочет есть за одним столом с человеком, занимающим такую позицию.
Симона Петреман, подруга Вейль, была в тот вечер у них в гостях. Сначала она подумала, что это шутка[22]. Но Вейль действительно больше не притрагивается к еде. Очевидно, что она, верная своему моральному ригоризму, уже не в первый раз использует отказ от еды в качестве угрозы, то есть безжалостно пользуется беспокойством родителей за ее физическое благополучие. Разумеется, отец сразу исправляется, чтобы успокоить дочь и торжественно обещает не сдавать солдата властям.
Десятого мая 1940 года Гитлер начинает реализацию плана «Гельб» и отправляет вермахт атаковать Францию. Тринадцатого июня французское правительство официально оставляет Париж и объявляет его «свободным городом» – свободным для победителей. На следующий день в него входят первые немецкие подразделения. Задействовать парашютистов в этот раз не понадобилось.
Исход
Симона де Бовуар 9 июня 1940 года переживает первый нервный срыв в своей жизни. Отец Бьянки Биненфельд узнал из высоких военных кругов о скором вторжении вермахта. Вся ее семья собирается на следующий день уехать на машине в западном направлении. Из последних сил Бовуар собирает чемодан. Только самое необходимое – в том числе переписка с Сартром за десять лет. Сев вечером 10 июня в машину вместе с семьей Биненфельдов, она в первых рядах присоединяется к тому, что французы до сих пор называют «исходом». В течение нескольких дней больше трех миллионов человек бегут от наступающих немцев, которые приближаются к Парижу с севера.
Начинается хаос: переполненные поезда, заторы на улицах. В провинциальных городах, куда устремились беженцы, заканчивается бензин, а потом и еда. Оказавшись в относительной безопасности, Бовуар решает пробираться на запад, в Ла-Пуэз, на дачу своей старинной подруги и покровительницы Сартра мадам Морель. Когда она через два дня добирается туда «в состоянии жуткого страха», ее ждут «худшие дни жизни»[23].
Линия Мажино не выстояла под натиском вермахта даже недели. Как это стало возможным? Предательство? Саботаж? Или нацисты действительно так могущественны, как утверждает их пропаганда?
Жак-Лоран Бост, насколько известно Бовуар, находится в лазарете с ранением в живот и борется за жизнь. Последнее письмо от Сартра датировано 8 июня: «…я больше не могу позитивно надеяться на то, что мы выиграем войну (не думаю также, что мы ее проиграем: я ничего не думаю, будущее заблокировано)»[24].
Он еще на фронте, или они отступили? «В течение трех дней, – пишет Бовуар, – я только и делала, что читала детективные романы и изнывала от отчаяния. <…> Деревня была заполнена родственниками, друзьями. Все лихорадочно слушали новости. Однажды вечером, около девяти часов, позвонили:
