Пламя свободы. Свет философии в темные времена. 1933–1943 - Вольфрам Айленбергер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Возвращение домой
К концу июня 1940 года в Ла-Пуэз наступает нечто вроде привычной жизни. Крестьяне снова работают на фермах, открылись кафе и магазины. Когда до Бовуар доходят слухи, что первые военнопленные уже едут домой к свои семьям, она принимает решение добираться на попутках в Париж.
Однако единственным признаком жизни Сартра, который она обнаруживает после многодневной одиссеи в их отеле, оказывается короткое письмо, датированное 9 июня, тем самым днем, когда Бовуар бежала из Парижа. Сартр пишет, что «хорошо поработал» и что было «множество мелких событий»[35]. Это может означать всё что угодно. Или ничего: «После того как вчера вечером я чувствовала себя так ужасно, как еще никогда в жизни, – записывает Бовуар утром 30 июня 1940 года в дневнике, – сегодня утром ко мне вернулось что-то вроде хорошего настроения – на улице тепло, – я села за привычный столик в кафе „Дом“ <…> Теперь я крепко верю в некое „потом“, в котором мы будем жить вместе. <…> Сегодня первый день, когда я хоть немного выбралась из изоляции и перестала быть „раздавленной блохой“, чтобы попытаться снова стать человеком»[36].
И в самом деле, всё могло бы быть и хуже. Родители живы-здоровы, сестры Козакевич в безопасности в деревне под Руаном, Натали Сорокина уже едет на велосипеде обратно в Париж. Даже занятия в школах скоро должны возобновиться. «Жизнь вокруг снова обретает форму, – пишет Бовуар два дня спустя, – интересно, как переживается разлука. Сначала ты оказываешься в подвешенном состоянии, весь мир замирает, вся реальность, <…> как только я перестаю что-то делать или думать, сразу невольно всплывает не живой, а стереотипный, размытый образ Сартра и само слово „Сартр“. <…> По сути, больше всего я жду письма, хотя я почти перестала ориентироваться во времени»[37]. К чему подсознание, если есть сознание – и так настолько запутанное?
Проект «Гегель»
По итогу анализа Бобёр, как Сартр всю жизнь называл Бовуар, предписывает себе новые проекты и рутинные дела. Всё что угодно, лишь бы не останавливаться. Потому что остановка означает пустоту, а пустота – это страх. В числе ее новых проектов – езда на велосипеде. Натали Сорокина несколько дней терпеливо обучает ее: «Вы будете смеяться, когда увидите меня; знаете, это чудесно – ездить по Парижу на велосипеде <…> кинотеатров почти не осталось»[38].
Доходят до него письма или нет, отныне она каждый день снова подробно рассказывает ему о своей жизни. И пусть закрыты кино и театры, библиотеки-то открыты. Начиная с 6 июля Бовуар каждый день с двух до пяти корпит в читальных залах Национальной библиотеки над трудами Георга Вильгельма Фридриха Гегеля. Да, именно Гегеля: может быть, его Феноменология духа как-то связана с «феноменологией» Гуссерля и Хайдеггера?
Кажется, никак, кроме названия. Вместо ситуативно рождающейся смелости стремления к подлинности в гегелевском мышлении преобладает смелость полностью абстрагироваться от собственной ситуации. Вместо концентрации на собственном сознании фокус направлен на анонимный мировой дух. Не на безусловную свободу, рожденную из переживания Ничто, а на логику вытекающей из понятия Ничто абсолютной закономерности. Для Гегеля свобода означала в лучшем случае согласие с необходимостью динамики, в конечном счете независимой от действий конкретных людей:
Гегель меня немного успокаивал. Так же, как и в двадцать лет, когда с сердцем, кровоточившим из-за моего кузена Жака, я читала Гомера, «чтобы поставить всё человечество между мной и моей личной болью», теперь я пыталась растворить в «ходе мировых событий» момент, который переживала сама.[39]
В это первое лето оккупации Бовуар читает эпическую Феноменологию духа Гегеля как поэму о спасительном лишении себя свободы выбора ради высшей логики:
Я продолжала читать Гегеля, которого стала лучше понимать <…> от системы в целом голова шла кругом. Да, заманчиво было отказаться от себя в пользу универсального, рассматривать собственную жизнь в перспективе конца Истории, с отрешенностью, предполагающей также определенное отношение к смерти: каким смехотворным кажется тогда этот ничтожный миг в движении мира, индивид, я! Стоит ли мне тревожиться о том, что со мной станется, что окружает меня здесь, сейчас?[40]
Бовуар ясно понимает, насколько соблазнительно мышление, в котором каждый как «муравей в муравейнике»[41], но сохраняет внутреннее сопротивление ему. Пока «я» осознает себя, ему не будет безразлично, какое место оно занимает в этом мире и какую в нем играет роль. Против такой позиции говорит если и не чистый разум, то спонтанность собственных ощущений и чувств.
Наконец 11 июля приходит весточка от Сартра! Из лагеря близ Нанси, нацарапанная карандашом всего две недели назад: «Мой милый Бобёр, я в плену, со мной хорошо обращаются, я могу немножко работать и не слишком скучаю»[42]. Волнение, радость, но эмоционального освобождения, на которое она надеялась, не происходит. Сартр жив, он в плену, о чем она и так догадывалась. Главный вопрос в том, как долго его там еще продержат. Это могут быть годы… «Знаете, Гегель ужасно труден, но очень интересен, Вы должны ознакомиться с ним, это похоже на Вашу философию Ничто»[43]. Чем именно похоже – они выяснят вместе. А пока ей нужно продолжать бороться с внутренней пустотой.
Решительная
Терапия Бобра – «письма, велосипед, Гегель, письма…» – работает всё лучше. Четырнадцатого июля, в День взятия Бастилии, Бовуар пишет Сартру о череде событий, которые должны оказаться решающими для ближайших месяцев:
Один раз я наехала на собаку, еще раз – на двух женщин, но в общем это было великолепно. На бульваре Распай я видела бронемашину, полную немцев в черном; кажется, это солдаты из танков, в черной форме, больших касках и с черепом. Я села в «Дом», читала избранные труды Гегеля; я нашла фразу, которая отлично подходит в качестве девиза к моему роману <…> Меня вдруг охватил интеллектуальный пыл, мне захотелось заниматься философией, говорить с Вами, снова писать мой роман – но я слишком нерешительна, чтобы снова сесть за роман; я не прикоснусь к нему прежде, чем увижу Вас.[44]
Гений Бовуар опять с ней. Роман вернулся в ее сознание. Как вернулись в Париж и люди, связанные с романом: Ольга, ее сестра Ванда, потом и
