Суровая путина - Георгий Шолохов-Синявский

Иван Игнатьевич и Чекусов уехали на рассвете пароходом.

Через два дня после удачного лова «Смелый» причалил к ростовской рыбной пристани. На взгорье лежал серый город, окутанный дымкой пасмурного утра. Накрапывал мелкий дождь. Где-то над пустынным левобережьем Дона сдержанно грохотал гром. Со стороны города доносился неясный беспокойный шум.

На берегу толпились женщины с кошелками и мешками в руках. Судя по одежде, это были жены рабочих.

Как только дуб подошел К берегу, вся толпа прихлынула к причалу.

— Сгружать будем иль нет? Давай, что ли? — наперебой кричали жуликоватые и юркие перекупщики, дергая Аниську за полы пиджака.

Аниська растерялся. Из-под ног его уже начинали тащить скользких брюхатых сазанов.

Вдруг он увидел в толпе Ивана Игнатьевича и обрадованно замахал ему. Иван Игнатьевич с трудом протискался. За ним пробивался Павел Чекусов. Лицо его, смуглое, с лихорадочным румянцем на впалых щеках, было гневным.

Иван Игнатьевич что-то кричал, чего Аниська не мог расслышать. Наконец он понял, что нужно отогнать спекулянтов. Быстро установили очередь. Иван Игнатьевич заглядывал в нетерпеливые лица женщин и, бормоча: «Наша, наша», отбирал их, ставил одну за другой.

Рыбу разобрали, не взвешивая, — штуками. Аниська беспокойным взглядом окидывал очередь и не видел конца ее, Рыбный ворох быстро таял. Усталые лица женщин обращались к рыбакам с надеждой и тревогой: хватит ли?

Люди все шли и шли, подставляя мешки и кошелки… Аниське казалось, что их прошло несколько тысяч. Толпа все прибывала. Слух о дешевой рыбе, подвезенной рыбаками, уже облетел ближайшие к пристани рабочие домики.

Когда рыба была продана, Иван Игнатьевич влез на корму дуба, и толпа притихла. Он снял сплюснутую, выгоревшую на солнце кепочку и, поглаживая белесые, закрывавшие рот усы, долго выжидающе осматривал толпу. Потом, когда все окончательно притихли, заговорил:

— Товарищи! Вчера наши жены и дочери двенадцать часов простояли перед лабазами Балакирева и Парамонова. Целый день ждали, когда лавочники откроют свои магазины и продадут питание рабочему человеку… И чего дождались наши жены и дочери? — голос Ивана Игнатьевича зазвучал громко, негодующе. — Ничего! Потому купчики жмут нас. Им не нужно, чтобы мы были сытые. Они не дадут нам завтра хлеба, и нам — каюк. И Керенскому мы ненужные. А вот наш брат… — Иван Игнатьевич повел рукой в сторону Аниськи и его товарищей. — Наш брат — рыбаки согласились оказать нам помощь. Рыбы пока нехватило, еще не все довольные, но это первый почин. Надо, товарищи, поблагодарить рыбаков по-рабочему и просить их наведываться к нам чаще.

Иван Игнатьевич надел кепку, вытер красным платком мясистый нос, слез с кормы.

Аниська стоял на виду у всех, смущенный и гордый. Сотни дружеских глаз были обращены к нему, и от этого в груди росло что-то большое, теснящее дыхание.

Он не ожидал, что дело его примет такой значительный, оборот, и торжествующе оглянулся на товарищей.

Пантелей Кобец и Ерофей Петухов, еще утром не соглашавшиеся с Аниськой и недовольные его сделкой с Иваном Игнатьевичем, дружно загалдели:

— Да чего там! Ладно! Какой разговор — рыба в наших руках. Можем еще подвезть.

Аниська чувствовал, — какие-то крепкие нити начинали связывать его с этими, еще мало знакомыми ему людьми.

Многим недосталось рыбы, но и они после речи Ивана Игнатьевича притихли, дружески заговаривали с рыбаками.

Вечером рыбаки зашли к Ивану Игнатьевичу. Тесовый домик на глухой улице Темерника, двор, стиснутый со всех сторон такими же убогими домами, обнесенный дощатым покосившимся забором, чахлые акации, — вот и все хозяйство Ивана Игнатьевича.

В низкой комнатушке — удушливый запах столярного клея и лака. В прихожей, на верстаке, — набор инструментов: рубанков, стамесок, пил-ножовок, пилочек. Связки дикта, готовые, уже выпиленные формы разложены на скамье.

Рассевшиеся по углам рыбаки заняли половину комнаты. Все в этом жилье было маленьким: маленький стол, почти игрушечная печка, подслеповатые окна, да и сам Иван Игнатьевич выглядел тут ниже ростом.

Словно боясь неосторожным движением что-либо сломать, Аниська сидел не двигаясь, молча. За чаем разговорились о событиях на фронте, о бесконечных посулах Временного правительства, о забастовках, о городском совете, где, по словам Ивана Игнатьевича, хозяйничали меньшевики и эсеры.

Жена Ивана Игнатьевича, бледная и такая же маленькая, как и все в этом доме, второй раз вскипятила самовар, когда пришел с работы Павел Чекусов, закоптелый, весь пропахший мазутом и по обыкновению сердитый.

Аниська с усилием раскрывал слипавшиеся от усталости веки, ловил каждое слово. Казалось, люди эти знали обо всем, и Аниська проникался к ним все большим уважением.

Чекусов достал из кармана маленькую, с тусклым шрифтом газету, подал Ивану Игнатьевичу.

— Читай-ка, папаша. Да погромче. Тут, прямо сверху начинай.

Иван Игнатьевич бережно развернул газету.

— Э, вот она… «Солдаты и земля!»— воскликнул он таким голосом, будто увидел давнего хорошего друга.

Скупые слова воззвания начинались сразу деловито и кратко:

— «Никакие „свободы“ не помогут крестьянам, пока помещики владеют десятками миллионов десятин земли, — стал читать Иван Игнатьевич. — Надо, чтобы все земли помещиков отошли к народу. Надо, чтобы все земли в государстве перешли в собственность всего народа. А распоряжаться землей должны местные Советы крестьянских и батрацких депутатов…».

«А сейчас кто распоряжается?» — мысленно спросил, себя Аниська, но следующий вопрос, отчетливо произнесенный Иваном Игнатьевичем, прервал его размышления.

«Как добиться этого? Надо немедленно устраивать по всей России, в каждой без исключения деревне Советы крестьянских и батрацких депутатов по образцу Советов рабочих и солдатских депутатов в городах. Если сами крестьяне и батраки не объединятся, если сами не возьмут собственной судьбы в свои собственные руки, то никто в мире не поможет, никто их не освободит от кабалы у помещиков».

Аниська слушал… Панфил Шкоркин, опершись на костыль, казалось, задремал. Постаревшее лицо его, обросшее редкой седеющей бороденкой, с растрепанными усиками над полуоткрытым ртом, выражало беспомощную усталость. Угрюмый Чекусов сидел сгорбись, и только глаза его горели с каждым словом статьи жарче и злее. Долговязый Пантелей Кобец тупо смотрел в пол, а один из городских гостей, краснощекий увалень, с головой, подстриженной «под ежика», покрякивал от удовольствия при каждой фразе воззвания.

Закончив чтение, Иван Игнатьевич аккуратно свернул невзрачную на вид газету.

Аниська беспокойно задвигался на табуретке, спросил:

— Это кто же такую газету пропечатал, а?

— Статью писал товарищ Ленин, Владимир Ильич, — с гордостью пояснил Иван Игнатьевич.

Аниська обрадованно подумал: «Вот и здесь Ленин. Он всюду и не забыл о нас…»

И Аниська вспомнил тоненькие брошюрки, которые он читал тайком в иркутской тюрьме.

Ночью, лежа рядом с Панфилом, Аниська шептал ему на ухо:

— Ну, Панфил Степаныч, слыхал, что Ленин советует людям? Только невдомек мне, где те концы, за какие хвататься нашему брату. Концов-то этих, оказывается, много. Хватишься, да не за тот, и пошло все прахом.

Панфил с трудом открывал сонные глаза, бормотал:

— Вот за Ленина и надо крепче держаться. И поступать так, как он велит.

В соседней комнате храпели люди, неровно тикал будильник. Тяжелый запах вареного клея наполнял комнату. На полу шуршали тараканы…

Аниська не мог заснуть, вышел во двор.

Предутренняя свежесть майской ночи пахнула в лицо. Начинало светать. Такой же крепкий и густой, как где-нибудь в глуши над Доном, аромат акаций струился по узким переулкам. Вдалеке, по скату бугра, блестели рассыпанные в беспорядке огни города. С вокзала доносились короткие свистки паровозов.

Аниську охватило желание поскорее выбраться из города. Он вошел в дом, разбудил товарищей. Иван Игнатьевич проводил гостей до калитки, вручил Аниське тугой увесистый сверток.

— Это — гостинец рыбакам, — он похлопал Аниську по плечу. — Только атаманам не показывай.

Аниська догадливо кивнул.

Возвратившись в Рогожкино, он в тот же вечер разметал часть листовок по хутору.

Недели две Аниська с товарищами жил на море, изредка прибиваясь к приморским хуторам, прячась от охраны у знакомых крутиев.

Большую часть рыбы, пойманной в законной полосе, а иногда и в заповеднике, Аниська сбывал в город по дешевой цене, как договорился с рабочими комитетами.

Дешевая продажа рыбы встревожила прасолов. И хотя ватаги Анисима больше промышляли в законной полосе, атаманы и прасолы вновь завопили о расхищении рыбных богатств Дона, о необходимости усилить охрану из казаков и не допускать иногородних к летней путине в старой, немежеванной зоне.