Суровая путина - Георгий Шолохов-Синявский

— Стой, молодец! Где тут живут Сидельниковы?

Мальчуган испуганно зашмыгал носом, пытаясь вырваться.

— Пусти, дядя. Сидельниковы там, за ериком… К ним на каюке нужно ехать.

— Ты проведи-ка меня и покличь ихнюю невестку Липу, а я тебе табаку на закурку дам, — пообещал Аниська.

Поскребывая по кочкам отцовскими сапогами, паренек повел Аниську прямо через левады. На широком, плоскодонном, похожем на корыто, каюке они переплыли ерик и, пройдя глухой проулок, остановились у темного вишенника, за которым тускло светились окна сидельниковского куреня.

— Что сказать ей? — шопотом спросил мальчуган.

— Скажи… — Аниська запнулся. — Скажи, чтоб зараз же вышла. А до кого — не сказывай.

Парнишка нырнул во двор.

Аниська присел на прислоненный к изгороди камень, достал кисет. Руки его мелко дрожали, просыпая табак.

Прошло минут десять, а Липа не появлялась. Аниська уже решил, что мальчуган обманул его, как вдруг за спиной затрещал прошлогодний бурьян, и через изгородь мелькнула детская тень.

— Зараз выйдет, — прошептал паренек и исчез в темноте. Слышно было, как скрипнула дверь.

Мужской голос глухо прогудел во дворе, ему ответил тихий, казавшийся особенно мягким в вечерней тишине, голос Липы, и шаги, сначала нерешительные, потом уверенные и быстрые, стали приближаться к ограде.

Аниська навалился грудью на ивовую перекладину, смотрел в темноту. Вот мелькнула между деревьев светлая кофточка. Липа остановилась, окликнула громко и, как показалось Аниське, с досадой:

— Ну, кто там? Чего надобно?

Аниська, не ответив, перескочил через ограду и, отгибая от лица сыроватые ветви вишенника, подошел.

— Это я… Анисим… — тихо вымолвил он. Его била лихорадка.

Он заметил, как, обхватив голой рукой ствол вишни, Липа качнулась. Потом кинулась ему на шею, повисла непривычно грузным, пополневшим телом.

Он стоял, опустив руки, как чужой.

Липа ощупывала его, заглядывала в глаза, лепетала что-то бессвязное. Аниська растерянно ухмылялся, чувствуя теплоту я дрожь ее тела, ронял холодные, будто не свои слова:

— Ну, чего ты? Тю, дурная… Я же это…

…На краю сада Сидельновых, вдоль глубокого рва растут полувековые раскидистые вербы.

Сюда пришли Аниська и Липа.

Откинув чубатую голову, расстегнув ворот рубахи, Аниська полулежал на берегу, на разостланном ватнике, покусывая горькую сухую былинку. Липа лежала рядом, припав головой к его груди, плакала… Аниська не упрекал ее ни в чем. Стосковавшийся по женской ласке, он исступленно целовал ее сухие твердые губы, ненасытно всматривался в ее побледневшее лицо, путался пальцами в шелковистых волосах.

— Вот и стала я не женой твоей, а полюбовницей, — с горечью шептала Липа.

— Не говори так, — горячо возражал Аниська. — Ты — моя жена по праву.

Уставая от ласк, они делились воспоминаниями о прошлом и, как и детство, говорили сразу обо всем, перебивая друг друга.

— Анися, где ты теперь будешь? — спросила Липа.

Аниська задумался. У него не было пока определенных замыслов.

— Пока останусь в Рогожкино. Прятаться мне надо покуда что…

Аниська коротко рассказал об Автономове, обо всем, что передумал в эти дни.

— Видно, не суждено мне с тобой скоро успокоиться, — говорил он. — Чую, придется сцепиться кое с кем напропалую. Только не так, как раньше. Одни ничего теперь не сделаешь. Надо подаваться в город там есть настоящие люди. Они скажут, что дальше нужно делать. Эх, Липа! Шторм начинается… Зашевелились люди… Царя скинули, а паны остались, их кончать нужно. Ехал я по железной дороге из Сибири — так люди, как мурашки, снуют туда-сюда, озлели, как черти… Чуть чего, сейчас с кулаками лезут. Наболело у всех… И войну хотят кончать.

Липа слушала, склонив голову, не шевелясь.

— Куда же ты пойдешь теперь? — спросила она с тревогой.

— Где-нибудь укроюсь. Вижу, в своем хуторе стал я поперек горла у многих. Заметил я, что прасолы да атаманы правил боятся больше, чем расправы. Вот соберу подходящих людей и начну всем глаза открывать.

Липа умоляюще зашептала:

— Не трогай их, Анисенька, будь они прокляты. Загубят они тебя, а все одно на своем не поставишь.

Аниська молчал, недобро кривя губы. Небо на востоке начало зеленеть. В камышовых зарослях закрякали дикие утки. В хуторе прокричал петух.

Липа вскочила.

— Ох, засиделась я, Анисенька! Кинутся наши, а меня нету… Побегу я…

Привстав, Аниська удержал ее за руку, накинув на ей плечи пиджак, снова привлек к себе.

Липа с трудом освободилась из его объятий, шагнула к саду, потом вернулась, проговорила с тоской:

— Как вспомню, что надо ворочаться к Сидельниковьм, сердце обливается кровью. Выручи меня, Анисенька, возьми от них. Никого мне не надо, кроме тебя. Судьба моя, родимушка!

Она приникла к Аниськиному плечу и вдруг, как бы устыдясь своего порыва, закрыв лицо руками, пошла к саду.

Аниська долго молча смотрел ей вслед. Что мог ответить он, сам лишенный крова и гонимый атаманами?

Той же ночью Федору Карнаухову разбудил осторожный стук. Все еще не догадываясь о причине поспешного ухода Аниськи в Рогожкино, она вскочила с постели и, шлепая босыми ногами, выбежала в сени.

В ответ на ее оклик за дверью зашептались, потом послышался притворно-мирный голос Ивана Журкина:

— Пусти, Федора Васильевна. Дело есть.

— Какое дело? Говори через дверь.

— Открой, открой! — настойчиво потребовал Журкин. — Нам хозяина нужно.

Федора почуяла опасность. Хитрость матери, решившей запутать следы сына, проснулась в ней. Нарочито громко зевая, она отворила дверь.

В хату ввалились Иван Журкин, атаман Баранов и Дмитрий Автономов. Автономов, легонько помахивая плетью и поскрипывая боксовыми сапогами, прошелся по хате. Федора заметила торчавший из-под пальто атамана медный наконечник ножен шашки.

— Где хозяин, Карнаухова? — резко спросил Автономов.

— А хозяина-то и нету…

— Где он?

— Как с утра пошел, да и досе не было. Вчера, кажись, между словами слыхала, будто в Таганрог собирался.

— Врешь! — вскричал Автономов и, подбежав к кровати, на которой лежала Варюшка, сдернул с нее лоскутное одеяло.

Девочка взвизгнула, оправляя сорочку, бросилась к матери.

Автономов кончиками пальцев стал хватать ситцевые убогие подушки, — брезгливо морщась, сбрасывал их на пол.

Атаман, кряхтя, заглядывал под кровать, за печку, тыкал ножнами в горку сваленных на сундуке лохмотьев. Иван Журкин, виновато опустив голову, стоял у дверей, мял в руках казачий картуз.

Дмитрий Автономов, тяжело дыша, снова подступил к Федоре.

— Ты, Карнаухова, уже пожилая женщина, а бессовестно врешь! Ты знаешь, где сын…

— Чего ты меня пришел разорять! — взвизгнула вдруг Федора, надвигаясь на Автономова.

— Молчать! — замахнулся Автономов плетью.

Атаман придержал его руку.

— Плюньте на нее, Дмитрий Петрович. Все равно — не пособится. Чай, не иголка, найдем…

Автономов и атаман вышли. Иван Журкин, следуя за ними, стукнулся головой о притолоку, выругался, сказал метавшейся по хате Федоре:

— Ты, Федора Васильевна, сказала бы уже правду. А то все одно покою не дадут. Набедокурил твой сынок по завязку, Так что иди и повинись.

— Не буду я ни в чем виниться! — закричала Федора. — Мой сын ни в чем не виноват! И теперь он атаманам в руки не дастся! Прошло то время. За него люди добрые вступятся.

Точно какой-то свет озарил внезапно душу Федоры, придал неслыханную смелость ее словам. Этот свет была та правда, которую уже ясно видел ее сын и в которую верила она сама. Чутье подсказывало ей эти слова.

Почуяв в голосе женщины новую бесстрашную силу, Иван Журкин опасливо пятился за дверь и вдруг, хлопнув ею, выбежал на улицу.

Укрывшись у казака Красильникова, Аниська стал обдумывать дальнейший план действий. Сидеть покорно, сложа руки, и ждать ареста он не мог. Нужно было на притеснения хуторских властей отвечать таким же упорным сопротивлением. Жажда борьбы, как в былое время, пробудилась в нем.

Вечером на другой день в хутор Рогожкино явился Панфил Шкоркин. В полутемной каморке красильниковского куреня, единственное окно которого выходило в залитое водой займище, друзья встретились для короткого совещания.

Устало дыша и вытирая рукавом грязной рубахи пот с липа, Панфил рассказал товарищу об обыске.

Аниська сидел на деревянных нарах, среди рыбачьей рухляди и слушал, насупившись, не перебивая, а когда Панфил кончил, заговорил:

— Я уже все обдумал, Шкорка, с этой властью у нас мира не будет. И надо ей, пока суть да дело, вставлять палки в колеса. Надо собирать неимущих рыбаков и вообще бедных людей, гуртовать их в ватаги, раздобыть оружие, чтобы не подчиняться такой сволочи, как Автономов, и жить вольно…