Суровая путина - Георгий Шолохов-Синявский

Только выпив перед ужином чашку крепчайшего первака-самогона, он опять оживился, счастливыми глазами оглядел привычную обстановку хаты. Мир покинутых три года назад знакомых вещей снова окружал его… Аниська взял из чашки кусок севрюжины, глаза его вспыхнули.

— Первый кусок на родимой стороне, — проговорил он, судорожно двигая скулами. — Как говорят, дома и сухая корка сладкая. Да и наголадался я, дядя Федор. Подаянием питался вот уже несколько ден. А рыбу по-настоящему только сейчас вижу.

— Ну, теперь угощайся, хлопче, на здоровье! — Прийма ласково потрепал Аниську по плечу и снова налил в кружку самогону. — Выпей-ка еще. Первач. Покрепче николаевской. За твою свободу, Анисим Егорыч! Опять сгуртуешь ватагу. Я помогу, а там побачим. Мы еще скрутим с тобой так, как при царе не крутили.

— За подмогу, дядя Федор, спасибо. — Аниська крепко пожал руку Приймы. — А крутить — у меня что-то охоты не стало. Узнал я в Сибири одну правду, дядя Федор. Одну науку превзошел, как прасолам, да атаманам, да всякой царской сволочи не покоряться.

— Какая же это наука? — с любопытством спросил Прийма:

— Вот узнаешь, — ответил Аниська.

— Что-то загадками говоришь, — засмеялся Прийма. — Ну, да ладно. Що дальше буде — побачим.

Аниська остался ночевать у мержановца. Усталость после длительного пути быстро свалила его. Но близость родных мест — до хутора оставалось не более трех часов ходьбы — как бы ощущалась им и во сне. Часа через два он уже проснулся и хотел было встать, чтобы идти, но ноги, распухшие и тяжелые, не повиновались ему. С глухим стоном он повалился на раскинутый на полу горницы овчинный тулуп и, обессиленный, опять уснул.

Задорное щебетанье воробьев, примостившихся под застрехой вить гнезда, разбудило Аниську. Вскинув на плечо котомку и досадуя, что проспал ранний утренний час, он, прихрамывая, вышел во двор.

Стояло солнечное, безоблачное утро. Даль моря ясно голубела и была такой тихой, что, казалась неотличимой от такого же голубого и тихого неба.

Вздохнув всей грудью, Аниська радостно огляделся На встречу шел Прийма.

Крючья, еще не набранные на веревку, и уже готовые перетяги[37] были развешаны по двору, тускло поблескивали на солнце.

— Уже подготовился ловить красную, дядя Федор? — спросил Аниська.

— Как видишь. И тебе поможем наладиться, — сказал Прийма и настойчиво увлек Аниську в хату. Катря уже достала из сундука новую одежду. Прийма добродушно и весело гудел:

— Ну-ка, хлопче, скидай свои лохмотья и зараз же переодевайся. Не хочу я, шоб рыбалка вертался до дому в арестантской одежде.

Аниська был смущен, растроган и не посмел противиться.

Прийма стянул с него рваный бушлат.

Аниська покорно переоделся в крепкую чистую рубаху и штаны.

— Це ще не все, — продолжал Прийма. — Катря, дай-ка сюда кошелек.

Катря порылась в окованном медными прутами сундуке, достала кожаную сумку.

Прийма вытащил из нее пачку смятых керенок, сунул Аниське в руку.

— Держи. Хотя и поганые гроши, а на разжиток буде. И не торбуйся, хлопче. Бери!

Прийма схватил Аниську за локоть, потянул к морю. Под каменистым обрывом покачивался дуб, готовый к отплытию. Вокруг него суетились люди, укладывая снасти. На корме лежали деревянные баклаги с самогоном, мешки с пшеном, хлебом и сахаром. Под брезентовым навесом, лениво щуря насмешливые глаза, лежал багроволицый парень и держал на животе поблескивающую черным лаком гармонь. Аниська влез в дуб. Кто-то незнакомый подал ему полную кружку самогону. Отказываться было неловко; да и противоречило старому рыбацкому обычаю. Аниська выпил без передышки к закачался. Ему показалось, что он хлебнул кипящей смолы. На корме весело залилась гармонь, гребцы ударили веслами.

В полдень дуб подходил к хутору.

Аниська стоял, держась за мачту. Хутор, о разбросанными по взгорью хатами, с кудрявыми зелеными садами, медленно приближался.

Плавный поворот — и из-за буро-желтого гребня прошлогодних камышей показался знакомый берег. Вот и опушенные первой зеленью вербы, а среди них чуть покривленные белобокие хаты Ильи Спиридонова, Панфила, Максима Чеборцова и всех старых рыбаков.

Пальцы Аниськи крепче обхватили смоленую рею. Глаза защекотала слеза. Увидев знакомую, приплюснутую к земле крышу, Аниська встал на цыпочки, сорвал с головы шапку, махая ею, закричал во весь голос:

— Гей, маманя! Встречай…

Федора стояла у калитки, с недоумением смотрела на дуб. Высадив незнакомого человека, дуб круто повернул от берега. Она силилась узнать сидевших в дубе людей и не могла: ее еще сохранившие прежнюю красоту глаза давно притупились от слез.

«Чья же это ватажка?» — соображала она, по-старушечьи щурясь от солнца и силясь узнать приближающегося к ней человека.

И вдруг, когда человек этот был совсем близко, из чуждого и страшного овала его бороды блеснула знакомая родная улыбка.

Ноги Федоры подкосились. Аниська подбежал к ней.

Хата, которую он успел разглядеть, показалась ему низенькой, вросшей в землю, кособокой и жалкой. Обнимая и целуя мать, глядя на хату и на непривычно пустой, покрытый прошлогодним сухотравьем двор, он не сдержался, заплакал от нестерпимо острого ощущения нахлынувшей на него радости и какой-то щемяще сладкой грусти.

Панфил Шкоркин затесывал шест для подвески сетей. Костыль мешал ему. Отложив топор, Панфил сел на ивовую колоду покурить.

Двор был тесен и грязен, хата валилась набок, вылезая глухой облупившейся стеной в узкий проулок. Сарай тоже развалился, но поправлять его Панфилу не хотелось: за время войны хозяйство его совсем оскудело, даже коровы не было, а поэтому сарай стал просто не нужен.

Попыхивая горьковатым махорочным дымом, Панфил думал о том, о чем думал вчера и десять дней назад: нужно начинать рыбалить, а выезжать в гирла не на чем. Кое-как он починил свои гнилые сетки и теперь решал, куда лучше пойти — к Илье Спиридонову, у которого хотя и плохой, но свой каюк, или к прасолу Полякину, который мог принять в ватагу даже без сетей и после каждого улова выдавал немного денег. Но такой заработок не утешал Панфила: за него нужно было отдавать сил в три раза больше, чем при ловле в одиночку. Лучше уж таскать свои дырявые снасти и пользоваться грошами, нежели за такие же гроши работать до седьмого попа.

Панфил даже при самом большом горе не впадал в уныние.

Выплюнув окурок, он пригладил ржавые свои усы, бодро посвистал и вновь ухватился за топор…

В работе думать было веселее. Панфил яростно замахал топором…

«Эх, вот бы Анисима Егорыча сюда, — подумал он. — Опять закрутили бы с ним».

Не успел Панфил закончить свою мысль, как во двор, запыхавшись, вбежал вихрастый паренек и пронзительным голосом закричал:

— Папаня! Послушай-ка, что я тебе скажу!..

— Чего орешь? Ополоумел, что ли? — обернулся Панфил.

— Не ополоумел… А тут такое, что не приведи бог…

Панфил сердито — сплюнул:

— Да говори же, чортово дите, что такое!

— Папаня, к тетке Федоре Анисим-каторжник заявился!..

Панфил выронил топор.

— Ты, бисов хлопец, не ври, — растерянно пробормотал он.

Но сомнение его было неискренним. В последнее время он уже кое-что прослышал об освобождении из тюрем, и теперь, подумав об Аниське обычное «легкий на вспомине», — подхватил костыль, во всю прыть захромал со двора…

Аниська сидел за столом, странно непохожий на прежнего красивого парня, постаревший, сутулый, с горящим угрюмым взглядом.

Федора и вытянувшаяся, как лоза, остроплечая Варюшка разглядывали дорогого гостя счастливыми заплаканными глазами. Бормоча что-то несуразное, путая ногами, Панфил бросился к товарищу. Рыбаки сдавили друг друга, как два борющихся медведя.

— Егорыч! Атаман! — взволнованно выкрикивал Панфил. — Ах, бедолага! Ты ли это, а?

— Как видишь, кажись, я, — улыбнулся Аниська. — Ты как, дядя Панфил? Шкандыбаешь еще?

— Еще подпрыгиваю. А ты… ты бороду-то отпустил, как старовер! А я, понимаешь, сижу сейчас и размышляю: с кем завтра на рыбальство ехать, и о тебе вспомнил, когда вдруг сынишка прибегает и…

Ковыляя хромой ногой, Панфил суетливо махал руками, остановившись перед Аниськой, долго изучал его внимательным взглядом, словно все еще не веря, что видит его живым.

— Право слово… Кажись, недавно с тобой у Королька гуляли, а вот уже и на каторге пришлось побывать.

Нескладный, как всегда после долгой разлуки, вязался разговор.

— Что думаешь делать, Анисим Егорыч? — сидя за столом рядом с Аниськой, спрашивал Панфил.

— Подумаю, — односложно ответил Аниська.

— Ватажку не думаешь собирать?

— И ватажку соберем, ежели понадобится. Только у ватажки другие дела будут.

Схлебнув с блюдечка чай, Аниська, как бы решив что-то про себя, добавил: