Суровая путина - Георгий Шолохов-Синявский

— Живешь-то как?

Липа скорбно вздохнула:

— Не приведи бог! Одна вот мыкаюсь. Про мужа уже с полгода ничего не слыхать. Писал раньше, будто ихний казачий полк перегнали на новые позиции под город Минск, после того — как в воду канул.

Федора сочувственно покачала головой и вдруг по-матерински ласково улыбнулась.

— А я тебя привыкла своей невестушкой считать. Часто вспоминаю — и думаю — не довелось Анисе тебя просватать. А я уж так хотела, чтобы взял он тебя. Так хотела…

Щеки Липы, по-девичьи свежие, в неприметных ямочках, охватил жаркий румянец. Она потупила глаза, закусила угол платка. Женщины натянуто помолчали.

— Ничего неизвестно про Анисю? — спросила Липа.

— Ничего. И мы ему сколько писем слали — никакого ответа. И хорошо, что выдали тебя за казака, а то б была ты вдовушкой, горенько мое…

— Молчите, тетя! И чего в том казацтве? Ежели бы вы знали…

Липа быстро затеребила платок. Губы ее по-детски скривились, дрогнули.

— Не жизнь моя, тетя, а мука-мученическая! Кабы я по своей воле замуж выходила, а то по дядиному настоянию. А как я могла противиться? Чужим куском питалась и заступиться было некому. А он попался такой — с первого дня измываться стал. Его бы казацтва да пая век не видать. Тетенька, милая, ежели бы вы знали, как тяжко мне! — подняла она на Федору наполненные слезами глаза. — Не жду я его с фронту. Не нужен он мне, постылый! Хоть бы его первая пуля сшибла и слезинки не выронила бы. А за Анисю денно и нощно думаю. В глазах стоит… Любимый мой Анисенька.

Липа зарыдала, закрывшись платком, вздрагивая всем телом.

Федора растерянно успокаивала ее.

— Ну, годи, годи, боляка, не плачь… Ну, опомнись, бог с тобой…

А у самой тоже бежали слезные ручьи, мочили шаль, огрубелые в работе руки.

На печи давно кипел, выдувал пар, гремя крышкой, чайник. Камышовый сноп, засунутый в печку, догорал, осыпался на пол чадно дымящимися свечами. В окне сумрачно синел тихий зимний вечер.

Подняв смоченное слезами лицо, Липа спросила со страхом, с надеждой:

— Тетя, скажите, — придет Анися или нет? Днем и ночью жду его.

Федора молчала.

— С фронту люди и то ворочаются, а каторга это же не то, что фронт, тетя, а?

— Не знаю, Липонька, не знаю… — тоскливо бормотала Федора. — Не хочу судьбу загадывать.

…Уже в сумерки ушла Липа. Скорбная, по-девичьи стройная, остановилась у засыпанной снегом калитки и, так же покорно глядя из-под шали, тихо промолвила:

— Прощайте, тетя!

— Заночевала бы, Липонька. В ночь-то неблизкий путь идти, — сказала Федора.

— Я с рогожкинскими рыбалками обратно уговорилась ехать. А сейчас пойду к Леденцовым спичек да керосину купить. Уже с неделю как в Рогожкино керосину нету.

— Заходи еще, — грустно попросила Федора и улыбнулась. — Не забывай, невестушка…

Липа рывком шагнула к Федоре, обхватив ее судорожно затрясшимися руками, поцеловала.

— Не забуду… Вы мне дороже всего на свете. Вы — моя мать родная…

Уже неделю туман слизывал осунувшиеся залежи снега. Временами прорывался с юга теплый ветер, неся волнующий запах камышовой прели, набухающих сыростью болот. Лед в ериках вздулся и почернел, широко расплеснулись окрайницы.

На море начал рушиться лед. Ледяные поля прочерчивались трещинами. Трещины то расширялись, то сужались, слышался звенящий скрежет, кое-где уже зияли иссиня-темные провалы. Ватаги, тянувшие подледные неводы, каждую минуту готовы были снять свои коши и бежать к берегу. Угрожал шторм, и, кажущийся нерушимым, лед ежечасно мог заворошиться, затирая под собой людей, лошадей, рыбачью утварь.

Но не об этом думал прасол Осип Васильевич. До ледохода оставались часы, а ему хотелось урвать у моря еще несколько тонь. Весь день провозился он с ватагами, угощая их самогоном и посулами, охрип от споров и ругани. Поладил с рыбаками только к вечеру, а сумерками в светлой горнице рогожкинского прасола Козьмы Петровича Коротькова пили магарыч.

За раскидным столом, важно отдуваясь, сидели Полякин, Емелька Шарапов и Козьма Коротьков.

Высокая лампа-«молния» под абажуром разрисовала распотевшие лица бледнозелеными тенями. Крутой запах теплых прокуренных покоев, вина, острых закусок висел над столом. Осип Васильевич, в противоположность своим друзьям, был озабочен. Устало кряхтя, то и дело тянулся к коньячной бутылке.

— Беда! Совсем отбился от рук народ, — жаловался он, поглаживая короткопалой ладонью серую бородку. — Сколько времени проваландались с этими рогожанами, а на море выехала только половина.

Емелька, ухмыляясь, клонил сухоскулую птичью голову над тарелкой с фаршированным чебаком.

— Хе… Под такую погодку нужно волю давать. Пускай исполу рыбалят. Я согласен. И своего не упущу.

Осип Васильевич нахмурился.

— Тебе, Константиныч, хорошо. У тебя дело на глазах: навалил десяток саней, — и кончено, а мне из твоих рук каково перехватывать? Народ стал зловредный. Настоящих-то рыбалок и нема. Все деды да сопляки. Скоро с бабами придется рыбалить. Вот она — война.

Емелька легкими шагами прошелся по комнате, потирая руки.

— При чем тут война! По мне, лишь бы в кутах был мир, а я и с бабами управлюсь.

Осип Васильевич смотрел на него укоризненно.

— Люди-то, Емельян Константиныч! Гляди, не успеют выбрать сетки, твоя же посуда пропадет.

— Хе, ничего не пропадет. А пропадет — еще будет, — хихикнул Емелька, не переставая ходить по горнице короткими твердыми шагами.

Вдруг за окном раздался отдаленный глухой удар, и вслед за ним, то затихая, то снова усиливаясь, послышался шорох и звон ледохода.

Осип Васильевич, красный, отяжелевший от плотной закуски и выпивки, встал, прислушавшись, сказал:

— Вот грех-то. Никак, верховка рванула, братцы.

Прасолы вышли на крыльцо. Пронизывающий сырой ветер срывал с крыши холодную капель.

Со стороны Дона из тьмы неслись хлюпающие, звенящие звуки, будто кто-то огромный и тяжелый топтался по груде стекла. Иногда раскатывался у невидного берега глубокий гул, потом все смолкало, и через минуту снова разноголосо звенели льдины, терлись одна о другую с шорохом и шипеньем. А ветер все крепчал, срывая с крыши и голых деревьев брызги, осыпал ими притихших, слушающих ледоход прасолов.

— Теперь оторвет где-нибудь рыбалок и будет гнать до самой Керчи, — проговорил Осип Васильевич и, помолчав, добавил с надеждой.: — Но ребята, хоть и молодые, но, кажись, из расторопных, не сдадутся.

В эту минуту из переулка послышалось частое шлепанье лошадиных копыт, усталое пофыркивание. Скрипнули петли ворот.

— Терешка, заводи лошадей! — послышался со двора хриплый голос.

По ступенькам крыльца, пыхтя, поднялся начальник рыболовной охраны, есаул Миронов. Падающий из окон свет озарил статную фигуру в забрызганной грязью длинной шинели, блеснул на кокарде лихо заломленной папахи.

Прасолы посторонились, сняли шапки.

— Здорово, живодеры! — дохнул винным перегаром есаул. — Встречать вылезли? Молодцы!

— Рады стараться! — в тон начальнику и чуть насмешливо откликнулся Емелька.

Миронов бесцеремонно отодвинул плечом прасолов, вошел в дом. В его движениях и голосе сквозила барская привычка повелевать.

Горница наполнилась грозными переливами есаульского баса.

— Чого-сь не в настроении. Сердитый приехал, — шепнул Коротьков гостям.

Он ходил за есаулом на цыпочках и, несмотря на то, что на ногах его были тяжелейшие рыбацкие сапоги, ступал бесшумно.

— Кузька! — раздраженно позвал из залы есаул. — Выпить давай! Да блинов сию же минуту — с зернистой икрой! Живо!

— Зараз, Александр Венедиктыч, зараз, — угодливо засуетился Козьма Петрович.

Миронов выпил рюмку коньяку, строго осмотрел почтительно сжавшихся в противоположном конце стола прасолов. Красное обветренное лицо его было помятым и злым, мясистые губы презрительно топырились.

— Я вам новость привез, — вдруг вымолвил есаул сквозь зубы.

— Какую? — подобострастно вытянулся Козьма Петрович.

Есаул поднял руку, сурово повел бровями:

— А вот какую… Его императорское величество император Николай Второй отрекся от престола.

— Как это? — испуганно подпрыгнул Козьма Петрович и невольно взглянул на олеографический портрет государя в позолоченной аляповатой раме.

— Господи, помилуй! — звякнув тарелками, охнула в передней его жена.

Наступила томительная тишина.

Осип Васильевич не выдержал, грузно поднялся из-за стола и сразу вспотел:

— Вы все шутите, Александр Венедиктыч… Как это можно, чтоб царь отрекся? Не может этого быть!

Голос его дрожал.

— Ах ты, щучий атаман! Он еще и не верит! Поди-ка! А это видал? — Есаул вытащил из кармана размокший номер «Приазовского края» и сунул прасолу под самый нос. — Читай! Тут и про революцию есть… Слыхал, что такое революция, а? Р-ре-волюция! Понял, хам?