Суровая путина - Георгий Шолохов-Синявский

— Ты, Григорий Семеныч, обскажи нам сначала про самое главное. Сиделец мой с полдня уехал в станицу и досе не ворочался, — сказал атаман.

Гриша достал из кармана газету, вытер ладонью влажные губы, сказав «слушайте!», прочитал торжественным голосом:

— «Свершилось неизбежное! Исполнилось страстное желание армии и населения. Волею божией исполнительная власть перешла в руки народных представителей. Во главе Исполнительного комитета Государственной думы стоит председатель Государственной думы М. В. Родзянко!»

— Михаил Васильевич? — радостно откликнулся старый Леденцов. — Вот это хозяин! Это — да!

Гриша продолжал:

— «…Председатель совета министров — князь Львов…» Вы слышите — князь! — «…Министр земледелия Шингарев — доктор, член Думы, министр торговли Коновалов — известный фабрикант, министр юстиции — адвокат Керенский…» Как видите, народ все как будто серьезным, а главное, образованный.

Неожиданно атаман вспылил, вскочил из-за стола:

— Чему возрадовались?! А по-моему, — это жиды и изменники. Не для казаков таковские правители! У нас есть наказный атаман Войска донского генерал-лейтенант Граббе, и мы его будем слушаться, а тех, кто вместо царя сел, не признаем. Ни отнюдь!

— Теперь признаешь, — спокойно подзадорил старый Леденцов.

— Ни отнюдь! — повысил голос Баранов. — Ты, Семен Кузьмич, рад теперь, что с казаков за пай три шкуры будешь драть. Хам! Кожелуп!

— А ты — меркуловщик! Вдовьими паями барышуешь!

— Будя вам! — конфузливо запыхтел Осип Васильевич.

Нахлобучив шапку, атаман вышел, хлопнув дверью.

Осип Васильевич вздохнул:

— Эх, господи! Не успело смениться правительство, а у нас уже свара. Ты, Гришенька, скажи по справедливости, не подвох ли это какой? Правительство твердое или просто так?

— Правительство самое настоящее, без подделки, только временное.

— А дальше как?

— А дальше… — Гриша посмотрел в потолок, покрутил усы. — Дальше Учредительное собрание будет. Собираться будут выборные народные представители.

На дворе разыгрывался шторм. Слышно было, как жалобно скрипит в оголенном саду старый вишенник, как шлепают и скребутся о тонко застекленные рамы веранды голые ветки дикого винограда. На секунду обрывался мощный порыв ветра, затихал в саду шорох деревьев, и тогда проникал в щели ставней очень слабый и далекий стук сторожевой колотушки на промыслах.

Гости разошлись, а Гриша остался сообщить прасолу привезенную новость о рыбачьих делах. Голос его ниспадал до полушопота..

«Ладно, пусть выдумывает, — ему виднее, где рублю прибыльнее лежать», — соображал Осип Васильевич, Но чем внимательное вслушивался он в новые планы компаньона, тем крепче охватывала его оторопь.

— Погоди, братец, — спохватился он вдруг. — За какую куплю ты говоришь?

Леденцов, разрумянившийся от возбуждения, сердито уставился в тестя.

— Как это за какую? Мы с Мартовицким заарендовали в море трехверстовый участок — от старого пирлового маяка до глухого шпиля, что напротив Малого буйка.

— Ну, ты, брат Гришенька, либо осатанел совсем, либо шутишь. Да нам за тот участок мержановские да косянские рыбаки кобаржину в два маха сломают. Истинный Христос! У кого ты ее заарендовал, скажи?

Гриша лукаво усмехнулся, пошарил и карманах.

— Я вам, папаша, сейчас и договор покажу. Это же местина заповедная, верно говорю, и какое дело до нее косянам или мержановцам? Рыбалить будем мы, а пихра будет стрелять по крутиям. Я так понимаю: царя скинули, а порядки останутся старые. Как вы не понимаете, папаша, нового положения!

— Но разве это мыслимо?! — уже неуверенно протестовал Осип Васильевич. — Это дело может до самого наказного взыграть. Шуточка! Да разве мало людей на каторгу позагоняли, — лицемерно разжалобился вдруг он, и глаза его старчески заслезились. — Пойми, Гришенька, сколько эти заповеди людей загубили, сколько сиротских слез пролилось, а теперь опять это самое дело починать? Господи, помилуй! Да нас с тобой за таковские штуки с молотка продадут!

— Ну, папаша, волков бояться — в лес не ходить. Насчет наказного вы не беспокойтесь. Теперь наказному только самому до себя. Теперь все законы так смешались, что сам архимандрит не поймет. Верно говорю. А дело это на сотни тысяч может потянуть. Участок севрюжий, самый ходовой… Да тут и сомневаться нечего. Дело прибыльное.

— Эх, грехи наши тяжкие! — вздохнул Осип Васильевич, — Своротют нам с тобой рыбалки голову, верно говорю. Сам знаешь — революция.

— Революция, папаша, уже кончилась, а покуда новая в гирлах будет, роса очи выисть, як кажут хохлы. Так-то…

Гриша бодро засвистал, поправил казавшийся ненужным на багрово-смуглой шее галстук и удалился, осторожно прикрыв за собой дверь.

В один из тихих апрельских вечеров в хутор Мержановский, расположенный на высоком берегу Таганрогского залива, зашел неизвестный, нищенского вида, человек. По той уверенности, с какой он сворачивал в проулки, было заметно — хутор хорошо знаком ему. На краю хутора незнакомец повернул прямо через огороды к опрятной хатенке, стоявшей у самого обрыва. Горьковатый запах первой, только что вылупившейся из почек тополевой листвы окутал его, когда он ступил на чисто выметенную площадку двора.

Незнакомец постучал в окно смело, решительно.

На стук вышел сам хозяин плечистый вислоусый украинец. Это был Федор Прийма. Радушный ко всем, кто искал у него приюта, он стоял в темном прямоугольнике двери, готовый пригласить неизвестного в хату.

— Чего тоби треба, хлопче? — приветливо спросил он.

— Пусти заночевать, добрый человек! Измаялся — сил нету, — попросил незнакомец.

Прийма пригнулся, всматриваясь в изможденное чернобородое лицо. Незнакомец, старчески сутулясь, опирался на палку. На голове его возвышалась лохматая «сибирская» папаха, походный солдатский мешок горбом торчал за спиной.

Прийма, редко терявший спокойствие, даже присел от изумления.

— Анисим? Егора Карнаухова сынок! — вскрикнул он.

— А ты думал кто? Своего брата крутия не узнал, дядя Федор? Опять к тебе заявился. Принимай.

— Да заходь же, бисова душа… Катря! Жинка! — заорал Прийма, толкнув кулаком дверь хаты. — Ты дывись, кто до нас пришел.

Жена Приймы, такая же добрая гостеприимная женщина, выбежала в сени, замерла на пороге. Она сначала не узнала гостя, потом, охнув, прислонилась к притолоке, прикрыла глаза рукой.

Пошатываясь и стуча арестантскими котами, Аниська ввалился в хату, снял шапку, бережно стащил с плеч котомку. Две девочки-подростка в украинских рубашках, вышитых красной нитью, прижимаясь к матери, пугливо оглядывали Аниську. И гость, и хозяева некоторое время молчали.

— Ну, здравствуйте… как и полагается, — улыбнулся Аниська.

— Откуда ты? — тихо и изумленно спросил Прийма.

— С Александровского централа. Про Иркутск-город слыхал, дядя Федор? Вот оттуда и пробиралось. Где по чугуйке, где пеши.

Снова помолчали, — внимательно, разглядывая друг друга.

— Насовсем вернулся? — с той же тихой осторожностью спросил Прийма.

— Как будто насовсем. Хотя по-настоящему сроку осталось еще двенадцать годов. Да не дождаться бы мне этих сроков, ежели бы…

Аниська болезненно усмехнулся, махнул рукой. Усмешка собрала вокруг усталых, но попрежнему ясных, сурово блестевших глаз густые морщины, резче обозначив костлявую впалость щек.

— Самолично ушел с каторги или как? — допытывался Прийма.

— Освободили законно. Сейчас же после февральской революции. Политиков всех освободили, и я промежду них тоже, был вроде как политик.

Прийма облегченно вздохнул.

— Да-а… заявился ты, хлопче, во-время. Матерь обрадуешь.

Аниська встрепенулся.

— Жива мать? Скажи скорее, дядя Федор!

— О-о… Така бидова, що молодыцям завидно. Робе зараз у прасола на засольне.

— Ну, а как дела в хуторе? Власть-то сменилась, дядя Прийма? Где Шаров, Полякин? Живы-здоровы?..

— Поляка жиреет да богу молится. По хуторам все, как было, только на власть мы богаче стали. Две власти у нас зараз — атаманская и гражданская, комитеты у нас по селам и хуторам, а кое-где в станицах одни еще атаманы сидят. — Прийма добавил весело: — И Шарап живой. На твоем дубе ловит красную. Зараз у него три дуба.

— В гору, значит, идет Шарап? — с усмешкой спросил Анисим.

— Мала куча, а воняет здорово.

— А ты, дядя Федор, все крутишь?

— Где окручу, а где и сам словлю. Мини шо? Абы рыба была. Ты, хлопче, так спрашиваешь, будто сам ни разу не крутил.

— Так, так, — загадочно, с той же усмешкой протянул Анисим. — И у вас, выходит, все по-старому. Та же рубашка только наизнанку.

Короткое возбуждение, охватившее Аниську при упоминании о старых врагах, вновь сменилось усталостью. Он умолк и уже ни о чем не расспрашивал.