Суровая путина - Георгий Шолохов-Синявский

Солнце склонилось к взморью, когда Федора, связав десяток объемистых снопов, уложила их на санки, повезла домой.

У самого хутора настиг ее возвращавшийся с моря рыбачий санный обоз. В санях лежали вороха смерзшейся рыбы. Федора отошла в сторону, ожидая, пока проедет обоз. Рыбаки здоровались с ней добрыми сипловатыми от холода голосами:

— Здорово дневали, Федора Васильевна! Цепляй свои санчата — довезем.

— Сама довезу. Спасибо.

— Держи на казан свежачка!

Андрей Семенцов, разгоревшийся на морозе, как снегирь, выкинул прямо на лед пару замороженных, облитых обындевелой сукровицей чебаков. Добротный дубленый полушубок плотно охватывал крепкое тело прасольского посредника, на ногах белели, скатанные из чистой овечьей шерсти, валенки. Так же весело, как и три года назад, смотрел Семенцов на мир своими умными, пронзительно-острыми глазами, так же молодо вились из-под шапки мелкие черные колечки волос.

Сани, звеня полозьями, бежали мимо; каждый, кто сидел в них, бросал Федоре по нескольку рыбин. Перекинув через плечо лямку, она хотела было идти дальше, когда за плечами раздался сердитый окрик.

Федора едва успела отскочить в сугроб. Запряженные сытой парой расписные сани пролетели мимо и остановились. В санях, завернувшись в лисью шубу, сидел Полякин. Работник, подавшись назад, туго натянул вожжи.

Прасол обернулся к Федоре, поманил запрятанной в лайковую варежку рукой.

— Здорово! Подойди-ка сюда.

Федора, не снимая лямки, вместе с грузом подтащилась к саням.

— Здравствуйте, Осип Васильевич! С праздником.

— Ну-кось, соседка, как живешь? — бойко и ласково, спросил Полякин.

— Слава богу. Не помираю еще.

— Про сынка не слыхать?

Федора потупилась, ответила упавшим голосом:

— Ничего… Хоть панихиду справляй.

Прасол покрутил кончик обвешенного инеем уса, помолчал.

— Скорбишь ты, Васильевна… — начал он сокрушенным голосом. — А все оттого, что отбился от бога сынок твой и в церкву не ходил, вот и дошел до убийства. Бог-то, он и на воде грехи зрит. Бедовый был парняга твой, слишком бедовый. Ни страху, ни смиренства не имел, вот и достукался.

— Не на нем одном вина, — хмуро сказала Федора.

— Верно, а что поделаешь? Законы не соблюдал, а законы для всех одинаковые.

Полякин, озабоченно щуря глаза, смотрел куда-то в сторону. Лошади нетерпеливо перебирали передними ногами, легонько звякали подковами о лед.

— Ну, что ж, — вздохнул прасол, — не скорби, Васильевна. Придет Анисим. Теперь война — люди нужны, и задаром держать их не станут… Ты вот что… приди-ка нонче ко мне в дом, а?

— Приду, — ответила Федора и поправила на плече лямку.

Лошади рванули. Сани исчезли за поворотом.

«И зачем он меня кликал? — думала Федора, подходя к берегу. — Чего это ему вздумалось? Может, о б Анисе что слыхал?»

Прасольское участие было необычно. Отрадное, вызванное нежданным ласковым словом чувство охватило Федору. И санки на минуту показались не такими тяжелыми, и боль в пояснице притихла, и ноги ступали легче. Шуршал, волочась по льду, камыш, вилась в голове тягучая пряжа мыслей. И снова казалось Федоре, что слышит она Аниськин шопот, будто укоряющий за то, что не выдержала Федора, поддалась на хитрую прасольскую ласку. И все-таки она решила пойти под вечер к прасолу — надела чистую юбку, поношенную плюшевую кофту и пошла.

Она долго стояла на веранде, притопывая ногами, обивая с башмаков снег. Дверь отворилась, и на пороге появилась Неонила Федоровна. Она еще больше растолстела, расплылась, как плохо выпеченный сдобный каравай. По пухлому, с нездоровой желтизной, лицу мелкой сетью расползлись морщинки.

— Заходи, голубушка, — стонущим голосом пригласила она Федору.

Федора вошла, поискала глазами икону. Ласковое тепло светлой уютной прихожей обняло Федору.

На столах сияли белые, как подвенечные платья, скатерти. У темных с серебряным окладом икон тихо мерцал малиновый свет лампадки.

Праздничные запахи чего-то сдобного, вкусного, смешанные с запахом ладана и елея, умиротворяюще действовали на Федору.

Она робко присела на поданный Неонилой Федоровной стул, боясь сделать лишнее движение и замарать бледно окрашенные полы грязными, обтаявшими башмаками. Сидела, угрюмо горбясь, молчала.

В соседней комнате загудел прасольский благоговейный басок.

— «Во Иордане крещахуся тебе-е, господи…» — пел Осип Васильевич.

Вышел он с газетой в руках, добродушно и сыто отдуваясь.

— Заявилась, Васильевна? Вот и хорошо. Нюточка, угости-ка ее свяченой водицей да кутьицей.

— Спасибочка, Осип Васильевич, — привстала Федора. — По какому долу звали-то?

— Вот по этому самому. А ты от праздничного угощения не отказывайся. Подсаживайся, — пригласил прасол.

Федора сняла с головы шаль, нерешительно подсела к столу. Неонила Федоровна поставила перед ней чашку с освященной водой, миску с золотистой пшеничной кутьей, маковыми, плавающими в медовой сыте пампушками.

— Кушай, болезная. Не совестись.

Федора пригубила водицы, взяла ложку. И вдруг ложка задрожала в ее красной, изрезанной камышом руке. Сладкие зерна кутьи застряли в горле, стиснутом горячими спазмами. Захотелось кинуть ложку, упасть головой на белую скатерть и кричать перед этими празднично настроенными людьми о своем злом горе. Но сдержалась Федора, умела прятать чувства, судорожно жевала кутью, скрывая под платком налитые слезами глаза. Отложив ложку, решительно встала, твердо перекрестилась на озаренный лампадой образ.

— Спаси Христос… за хлеб-соль.

— На здоровье… Чего же ты, Васильевна, так мало ешь? — спросила Неонила Федоровна.

— Спасибо вам и за это, — сухо ответила гостья.

Прасол, мягко ступавший по комнате, остановился перед Федорой, посмотрел светлыми, невинными глазами, сказал:

— Вот что, Васильевна. Слезами да вздохами горю не пособишь. Молодой еще хлопец твой, вернется. Лишь бы живой был. Люди вон на войне головы кладут, да и то такие кручинятся, а тебе… — прасол неопределенно взмахнул рукой. — Теперь я хочу помощь тебе оказать. Сама знаешь, кто я такой. И я рыбалил, и я крутил. Ноги вот и по теперь от ревматизму дугою сводит. Старею вот. И все мы под богом ходим. И ты не гордись, не злобись. Не надо… Дам я тебе пару вентерьков да сеточку. Пристань в ватажку чью-нибудь, ушицы рыбалкам сваришь, парус заштопаешь, они тебе и отделят долю.

Федора слушала, опустив руки.

— Пойди теперь во двор, там Митрич, — ласково продолжал прасол. — Он тебе даст вентерьки. Я уже отделил. Да, ласкириков[34] соленых возьмешь. А ты, Нилочка, сальцем ссуди да брусакой[35] хлебца. Проводи ее ко двору…

Осип Васильевич сам притворил за Федорой дверь.

Семенцов, весело балагуря, выдал ей со склада пару новых вентерей, подержанную сеть. Неонила Федоровна наложила в мешок белых, еще пахнущих печью хлебов, сала, отсыпала муки, приказала работнику отделить из погребного запаса тугих, облитых жиром сельдей.

Сгибаясь под тяжестью подарков, не видя дороги, шагала Федора к дому. На проулке она остановилась, взвалила мешки на каменную обледенелую стенку. В глазах плыли красные круги. У берега уныло перешёптывались сухие, осыпанные снегом кусты рогозника. На берегу, на обмерзшем иле стояли байды, дубы. Среди них, подняв корму, на брусьях стоял дуб, знакомый Федоре по заново окрашенной обшивке. Там, где была надпись, выведенная заботливой рукой Аниськи, пятнился жирный мазок смолы. Этот дуб уже три года принадлежал Емельке Шарапову. Федора с болью в сердце отвернулась от дуба, вскинула на плечо мешок…

Федора уложила рыболовные снасти на ручные санки и, толкая их перед собой, сошла на лед.

Весело играло на льду солнце. День был ясный, прозрачный.

По берегу, опираясь на костыль, проворно шагал Панфил. Увидев Федору, приветливо замахал рукой:

— Стой, Васильевна, куда ты? Чи не на рыбальство?

— А то ж куда? — откликнулась Федора и остановилась..

— Накажи бог, и я с тобой двину, а?

— Если за компанию — пожалуй, — сказала Федора. — Только со мной пристают еще две таких рыбалки.

— А кто еще?

— Маринка Полушкина да Лукерья Ченцова, солдатки.

— Настоящая бабья ватага… Ну, а я вместо атамана буду. Вы мне, бабоньки, хоть на казан рыбки, а я уже вам сработаю.

У занесенных снегом промыслов поджидали две женщины с такими же, как и у Федоры, санками.

Они подошли, насмешливо оглядывая Панфила.

— Мы не хуже мужчин срыбалим. Не ожидать же их, пока вернутся с фронта, — сказала худая и тонкая, как оса, Лушка, уже год не получавшая вестей от мужа.

— Ну-ну… Как баба ни верти, а мужик ее всегда окрутит, — заметил Панфил и, критически осмотрев уложенные на санях снасти, добавил: — Вот посмотрю, как вы вентеря зарубите. Гляди, еще и попросите: помоги, дядя Панфил.