Призрак Небесного Иерусалима - Дарья Дезомбре

Маша вышла из комнаты, зашла на кухню, налила себе соку из холодильника: ее и правда отпустило в кентьевской квартире. Она не будет думать об отчиме, она не будет думать о маньяке. Она подумает об этом завтра, послезавтра, и еще очень долго ей придется думать на этот счет. А сегодня… сегодня она попытается почитать какую-нибудь книжку из кентьевской библиотеки. Но не заумное, а наоборот: эпохи их совместного детства. Что-нибудь из «Библиотеки приключений», корешки которой она видела в его кабинете. Вальтер Скотт или Майн Рид. Интересно, это можно еще читать в ее возрасте? Она залезла на диван и, держа стакан с соком в одной руке, другой перебирала знакомые корешки. Ага. Жюль Верн. «Таинственный остров». Отлично! Маша подцепила томик ногтем, и он вывалился прямо в поставленную ладонь: книжки стояли не впритык. За томом Жюль Верна виднелось темное дерево книжной полки и что-то белое на его фоне. Конверт? Маша нахмурилась. Неужели Кентий прячет в таком месте деньги? Не похоже на него. Интересно, что там может быть? Маша качнулась на носках, пригубила соку и бросила вниз, на диван, книжку. Продолжая хмуриться, тем же макаром поддела конверт и осторожно выудила его из-за книжек. На секунду Маша замерла: ей стало стыдно. Конверт явно спрятан от посторонних глаз. Но любопытство пересилило. И, в конце концов, он только что признался ей в своей страшной тайне. Вполне естественно, уговаривала себя Маша, что она захочет проверить, не припасен ли у Кеши за пазухой еще какой сюрприз? И, без труда убедив себя, что она только взглянет, и все… Маша открыла незапечатанный конверт.

В конверте были фотографии. Ее фотографии. Но нет, не их совместные, времен кружка фехтования во Дворце творчества юных. На них была только Маша, Маша, Маша… Черно-белые, глянцевые, они рассыпались у нее на коленях, когда, посмотрев первые в пачке, она тихо ахнула и выронила остальные. На фото Маша утром выходила из дому, шла, заливисто смеясь, с каким-то из своих поклонников из университета, пила с матерью шампанское на премьере в Большом театре, сидела в каком-то кафе… Тут была и Катя, и еще какие-то ее приятели. Да что там! По этим фото можно было проследить всю ее жизнь: учеба, семья, друзья, развлечения. Проследить… Иннокентий следил за ней! Следил уже долго: этот выход в Большой театр и скандал с матерью, настоявшей на том, чтобы Маша надела декольтированное платье в пол, она отлично помнила. Он был пять лет назад. Иннокентия с ними в театре не было. Или был, но она его просто не заметила, спрятавшегося за колонной с объективом наперевес? Маша в ужасе смотрела на картинки из своей жизни, рассыпанные веером вокруг. Зачем он это делал? Почему шпионил за ней?

Она судорожно сглотнула и резко встала, брезгливо стряхнув фотографии, как сбрасывают ядовитых насекомых. Она не хочет ничего знать. Ей надо уходить из этой квартиры. Сейчас же! Не обращая внимания на фотографии под ногами, Маша выбежала в коридор, где на нее с беленых стен строго смотрели волоокие лики со старых икон, и стала, дрожа всем телом, обуваться. Господи, как она могла чувствовать себя тут защищенно? В этом городе уже нет места, где она была бы в безопасности, и, похоже, нет больше людей, которым она могла бы доверять! От одной мысли, что придется вернуться обратно в пустую квартиру, которую она так спешно покинула всего несколько часов назад, где все напоминало о папе и отчиме и куда входил – теперь уж она точно знала – убийца, ей становилось физически нехорошо. Но похолодевшими руками она толкнула тяжелую входную дверь и вышла на гулкую лестничную клетку.

Внезапно Маша услышала шум на лестнице: мерный и уверенный шаг высокого человека, перешагивающего разом через две ступеньки. Маша судорожно сглотнула: она была уверена, что это Иннокентий, но видеть его сейчас была не в силах. Она тихо поднялась на пролет выше, откуда сквозь сетку шахты лифта наблюдала, как он попытался открыть дверь, но та сама поддалась под его рукой и медленно приоткрылась.

– Маша? – услышала она обеспокоенный голос.

Дверь захлопнулась, а Маша птицей сбежала вниз по ступенькам прочь, навстречу своему одиночеству.

Андрей

С того момента, как Андрей вышел наконец из кабинета Анютина, где начальник на пару с Катышевым рассуждал о временах и нравах, с той самой секунды он сказал себе, что не способен ни думать, ни изображать какие-либо разыскные действия, пока не увидит Машу. Он даже ее номер набрал только перед выездом к ней же, потому что знал, что телефонная беседа не утолит его голода, не успокоит терзающих страхов. Он должен обнять Машу Каравай, прижать к себе и не отпускать.

Пока не найдут маньяка или пока не прекратятся убийства. Держать долго, возможно – целую вечность. Ничего – вечность в объятиях с Машей – не худшая из перспектив. Он не доверял Иннокентию – он никому не мог ее доверить. Хотя на сердце было спокойнее, что Маша не одна, а с Кешей. И когда он услышал глухой голос в трубке, произнесший два слова «я дома», Андрей не стал задавать вопросов. Какая разница, откуда он заберет ее с собой? «Надо только не забыть заехать в супермаркет по дороге, – подумал он, паркуясь у Машиного подъезда. – На даче опять шаром покати. Но это – потом. Уже рядом – и вместе – с ней».

Поднимаясь по лестнице, он услышал голоса. Один мужской, говорящий негромко, другой чуть истеричный, женский, явно из-за двери. Слов было сначала не разобрать, но по мере того, как Андрей поднимался наверх, диалог становился все отчетливее: он узнал голос Иннокентия. И первая же понятая им фраза заставила Андрея остановиться как вкопанного.

– Маша, – говорил Иннокентий глухо. – Прости меня. Что за день-то сегодня такой, что я постоянно в чем-то признаюсь и оправдываюсь? В чем ты меня подозреваешь? Что я – выслеживающий тебя годами маньяк? А если допустить, что дело совсем не в этом? Неужели… – Он на секунду замолчал. – Неужели ты не можешь найти никаких других причин, кроме моей кандидатуры на роль убийцы, по которым я мог бы… Маша, как ты не понимаешь, я же тебя…

– Ты врал мне! – перебила его Маша, и в голосе у нее натянутой струной звучала истерика. Андрей не выдержал и рванул вперед. – Ты скрывал от меня столько всего, я не верю тебе, не верю уже никому!

Андрей вбежал на площадку и увидел Иннокентия, прижавшегося лобастой башкой к двери. Тот повернул к нему невидящий, потерянный взгляд.

– Маша! – позвал Андрей. – Это я, открой дверь. – И, покосившись на Иннокентия, который, дрогнув плечами, отошел в сторону, добавил: – Пожалуйста.

Дверь распахнулась. Маша, с заплаканными глазами, стояла на пороге, спросила:

– Где ты был? – И шагнула к нему: – Почему ты так долго ехал?!

Он обнял ее так сильно, как мечтал сделать целый день, чувствуя мокрую горячую щеку на своей шее. Он прижимал ее голову к плечу, зарывался губами в шелковистые пряди на затылке и шептал, баюкая: «Все, все, тшшш… Все будет хорошо, сейчас мы поедем ко мне, покормим Раневскую, сами поедим, ляжем спать, хорошенько выспимся, да?» А Маша только еще сильнее прижималась к нему и всхлипывала, но все реже, реже, пока ее дыхание совсем не выровнялось. Тогда он развернул ее лицом к себе, посмотрел в заплаканные глаза, и ему показалось, что никогда еще они не были такого пронзительно-зеленого цвета.

– Ты возьмешь что-нибудь с собой или так поедем?

– Это уже будет третий сбор вещей за сегодняшний день, – сказала она. – Нет. Я не буду больше собираться. Только сумку захвачу.

Не отпуская его руки, она нащупала в прихожей сумку, выключила, также на ощупь, свет и захлопнула дверь, не закрывая ее ни на один дополнительный оборот ключом.

И только сейчас оба вспомнили об Иннокентии и растерянно огляделись – его нигде не было. Они и не заметили, когда он успел уйти.

– Пойдем, – потянул Машу за руку Андрей. – Пойдем. Раневская проголодался.

Поклонная гора

Мужчина легко, по-спортивному, перемахнул через ограду парка и быстро пошел, глубоко засунув руки в карманы, в сторону детской площадки во дворе. Машина была на месте, черная в сгустившейся предосенней темени. Он открыл дверь, сел на протертое сиденье, выдохнул. Открутил со скрипом окошко вниз и достал сигареты, медленно, со смаком затянулся. Вместе с сигаретным дымом в легкие попал пряноватый запах палой листвы. Он был чуть менее насыщен, чем давеча в парке, но все равно чувствовался в быстро охладившемся ночью воздухе как знак, что зима близко… «Скоро от деревьев, пока покрытых цветной листвой, останутся только черные ветви, как загадочные письмена на фоне белесого неба. Скамейки по утрам будут покрыты инеем, – думал он, глядя на скамейку перед подъездом, – потом выпадет первый снег, на какой-то момент покажется, что стало светлее, но это иллюзия, обман зрения. Наступит зима, катарсис, смерть без надежды на отсрочку. Умрет и этот год. И он вместе с ним. Не жалко».

Он аккуратно затушил сигарету в пепельнице, закрыл окно и тронулся. Некоторое время дорога была совсем пустой, но внезапно с воем сирен из-за поворота вылетела пожарная машина, за ней еще одна. «Быстро! – хмыкнул мужчина. – Пожара боятся все. Даже рекомендуют при изнасиловании или ограблении кричать «Пожар!» вместо «Спасите!» Кто ж откликнется на «Спасите!»?» Мужчина сглотнул знакомую горечь во рту. Он знал, что горечь не пройдет, как ни сглатывай, как ни заливай алкоголем. Он уже выехал на Кутузовский, когда из темноты на обочине выступил упитанный силуэт сотрудника ГАИ и поманил его к себе полосатым жезлом. Мужчина нахмурился: он знал, что не нарушал правил, просто потому, что никогда их не нарушал, но задерживаться в этом районе не хотелось. Вместо прав он протянул гаишнику свое удостоверение и увидел, как желеобразное лицо быстро подобралось в подобие парадной гримасы. Закрыл стекло и кивнул на доброжелательное: «Доброго пути!»