Золотое дно. Книга 1 - Роман Солнцев

— Снегирек?! Но ведь у него с ней… — замычал Хрустов в отчаянии.

— Да. Скорее всего, у них ничего не было, — сухо сказала Аня. — Да лучше бы было! Надо иметь особенную душу, чтобы от скуки, от желания развлечь… так сказать, бескорыстно… Нет, оставьте меня! Лева, вы хороший, но вы глупый. Стройте свою ГЭС, хвастайтесь немножко, все хорошо. А я больше не могу!

— В каком смысле?! — «Неужели хочет покончить с собой?» — В каком?! — повторил свой вопрос Хрустов.

Аня отвернулась, хотела что-то ответить, да только рукою, оставленной на столе, слабо шевельнула. Мол, идите, спасибо, я сама.

«Кстати, у девушек очень холодно. Надо будет принести им сюда электрокамин — возьмем в бытовке, ничего, не околеем. И дверь дерматином обить».

— Вот я тебя посмешу, — кашлянул Хрустов. — Ну, на прощание. — «Зачем я сказал — на прощание?! Идиот!» — Я ж смешно-ой! С детства надо мной потешались. То ужа на шею себе повешу, то коровьи блины по улице катаю… Проезжаю как-то Москву, денег — как у дурака махорки. Думал — «Запорожец» куплю или новый дом для матери. Еще тогда жива была… Смотрю — возле комиссионного толпа хануриков. В замше, в дорогом тряпье. Вот, говорят, проигрыватель… приемник… японский… Четыре тыщи! Я знаю, сколько стоит наш — сто, ну, двести. Ну, четыреста. А тут — четыре тыщи. А я люблю во всем до упора — если работать, чтобы с ног долой! петь — горло ободрать! Вот и стою, Иванушка-дурачок… думаю: не может же быть такая цена ни за что! Наверное, что-то уж совсем этакое! Какое, может, во всей России двое-трое слышали, и то профессора в консерватории. А уж работяги, блатяги — нет! Стою я, Аня… а эти обсуждают: «Спектр звука… полоса пропускания… то да се…» Я растолкал всех: «Беру! — говорю. — Заверните!» Там три коробки. Привез на Сахалин. Поставили в нашем бараке эту хренотулину, врубили симфонию Моцарта… — Хрустов комически разинул рот, изображая дурачка. — Слушаем. Ну, а дальше что делать с этой музыкой? Жалко ж испортить. Запаковал — оставил там у парней. Вот когда тут свет дадим, квартиры будут, приглашу. Пусть везут. — И Хрустов оглушительно захохотал.

Аня долго на него смотрела, Хрустов даже успел покраснеть. «Наверное, слышала эту байку, когда Климов рассказывал ее Нине. Как я сразу не сообразил?! Надо бежать. Может, руку ей поцеловать?»

— Вы идите, милый мальчик, — откликнулась, наконец, Аня. — У вас там друзья. За меня не беспокойтесь, мир огромен.

Но Левка не мог просто уйти. Конечно, у него и своих смешных историй множество, но сегодня ему по вполне понятным причинам было стыдно за себя. Что на прощание сделать? Встать перед Аней на руки, как делал Климов, чтобы повеселить женщин — да еще ногами помотать? «Но я не удержусь… упаду… голова кружится… А может, мне на ней жениться? Нет, рано… я должен измениться… утвердить себя…»

— Спасибо, Лева… — уже улыбаясь, сказала ему Аня. — Бегите. — Неужели женщины читают все мысли по лицу? Если так, это ужасно.

Кивнув, Хрустов, наконец, побрел из комнаты. Нахлобучил шапку. По улочкам Виры из тайги плыл сладковатый ветер. Еще издали было слышно очень громкую музыку из комнаты № 457. Там его друзья, они его любят, они его простили.

Только вот Васильев, к великому сожалению, на восемнадцатую секцию больше не заглядывает. И что ему эта секция? Таких у него полсотни, да по берегам десятки объектов. Бывшие «майнашевцы» давно закрыли речное дно (Майнашева на днях командировали учиться в Высшую школу комсомола, в Вишняках под Москвой — вышла разнарядка на одного нерусского). Бетон, как медленный лифт, поднял строителей кверху, под самую крышу блока — и парни уже могли, подтянувшись, без всякой лестницы, как акробаты, выкарабкиваться на крышу, к солнцу и фиолетовому дождю электросварки…

Но почему так тепло? Откуда такой теплый ветер? Хрустов совсем расхворался или вправду тепло? А если начинается ранняя весна, то что же делать с плотиной?! Ведь нас всех накроет?..

Хрустов дрожащими пальцами расстегнул и распахнул меховую куртку — нет, в самом деле тепло. Со стороны Китая или Казахстана льется прямо-таки горячий ветер.

(Судя по нумерации, недостает около шести листов — Р.С.)

…парни сколотили новый шатер.

Хрустов, угоревая от жары и кислой вони, сваривал растяжки, копошился в железных джунглях, опустив на лицо щиток. Он ни с кем не разговаривал.

По стройке уже ходили анекдоты о нем. Будто бы он испугался, увидев синеглазую русалку в воде, и она ему подмигнула. А еще говорили, что внутри водолазного скафандра он описался, что является, конечно, предельной неправдой. И еще говорили, что он кричал «мама», «папа», но это ложь, так как в армии, например, во время учений на окоп, в котором находился Хрустов, наехал танк и крутанулся — и сержант, сидевший рядом, потом доложил, что рядовой Хрустов вел себя мужественно — то есть, молча. А уж танк пострашнее, ежели прорубь, полная Аш два О…

Левка работал без отдыха. Когда руки больше не держали электрода и глаза переставали видеть шов, присаживался на доски и минуту сидел, не желая ни о чем говорить, прикусив конец жидкой своей бородки. «Побриться, что ли? Что бы такое придумать? Никому не нужен».

Он с отчуждением и завистью наблюдал, как влюбленный Серега, крякая, как крякал Климов, подтаскивает тяжелые щиты, носит пучки анкерных прутьев, волочет калориферы. А Леха-пропеллер машет руками, пересказывая новости из газет, и охотно заменяяет в этом деле Хрустова. А Борис бурчит от дурости и счастья — недавно тоже познакомился с девушкой, зовут Марина:

— Лети-ит, аха… красивая, падла! — Это он смотрит на ворону в небе.

Кстати, Хрустов издали видел его Марину — малявка, лица не разглядеть под шапкой. Почему она назвала фамилию Хрустов, приехав на стройку? Надо бы попросить Бориса, чтобы попытал девчонку. Разве что в газетах где-нибудь вычитала — пару раз писали и о про Льва Хрустова…

Но особенно больно было Лёвке то, что в бригаду влился новый плотник-бетонщик — Алексей Бойцов, тот самый, с кем ушла Татьяна, увалень, с широкими скулами, как у бурята. Впрочем, он сразу рассказал, что он по отцу эвенк, фамилия отца Бойев, а по матери — русский, ее фамилия Голубкина. Но ему, Алеше, пишущему стихи по-русски, фамилия матери показалось слишком красивой, и для того, чтобы подписывать стихи, он взял фамилию отца, только чуть ее переделав. Кому понятно, что такое Бойе? А Боец — любому понятно.

И странно — в обыденной жизни он миролюбив и медлителен, а вот в стихах — Хрустов должен признать — энергия клокочет, как и впрямь у Маяковского. Обидно.

Алексей — сильный парень, работает молча и улыбается, если его о чем-нибудь попросят. И при этом ни одного слова про Татьяну — где она, что с ней.

«А я один. И мне даже так лучше. Я раньше времени состарился. Поплюйте на меня звезды! Такую девчонку упустил, дурак с розовыми ушами… Ну и чёрт с ней! Тоже мне Татьяна Ларина! Много вас! Сколько нас, столько и вас! Иное мне жаль — что тогда, поздним вечером, когда Танька приехала, я наговорил Васильеву кучу глупостей. Аж попросился в замы? Даже в слаборазвитых странах за такой юмор морду бьют! Может, потому и обозвал меня Васей? Дал понять, что дружбе конец. Всё, всё кануло навсегда, как счастливый сон!»

В один из дней, затмевая синее небо, над блоком остановились люди. Хрустов поднял глаза — это были начальники: Васильев, его заместители и еще какой-то грузный дядька, к которому обращались подобострастно и называли Григорий Иванович. Увидев их, Лева нарочно сел по-зэковски на корточки. Однако Альберт Алексеевич, сверху узнав его, наклонился и протянул руку. Хрустов поднялся слишком неспешно, и поскольку Васильев уже перевел взгляд в другую сторону, торопится, удалось пожать лишь кончики пальцев. Ну и черт с ним!

— Да, да, — говорил начальник стройки. — Эта точка пока несущественная. Парни будут лепить перемычки. Валеваха и эти… Где Валерий?

— Сейчас, — привычно отозвался Хрустов и побежал за Туровским в соседний блок, как мальчишка, и вдруг остановил себя, двинулся как бы нехотя, показывая всем своим видом, что он не «шестерка».

— Побыстрее, — зыкнул в спину Титов.

«А ты бы вообще молчал, крокодил, — думал Хрустов. — Яму готов ближнему выкопать. Валера рассказывал по тебя».

— Пусть всех соберет, — тихим голосом прикрикнул старик Понькин.

«А тебе давно пора бай-бай под каким-нибудь красивым скворешником, жестяной звездой, а не ГЭС строить, пришли тут, бояре, ходят».

Хрустов сам не понимал, на кого сердится, за что. В глазах слезы слоились. «Мне плохо было — не вспомнил. А сейчас и руку пожал. Небось, приспичило. „Братья и сестры!“ Может, бетонная наша каракатица зашаталась. Или метеорит сюда какой летит…»

Когда бригада собралась, Григорий Иванович пошире расстегнул романовский оранжевый полушубок и гаркнул:

— Здорово, молодцы! Не замерзли? — Он выдержал паузу, с лукавым видом добавил. — Кто работает, тому жарко, верно?