Повелители сумерек - Василий Владимирский

Но принц пропустил мимо ушей последнюю часть фразы.

— Лузиньяны? Короли Кипра? Но ведь род пресекся сто лет назад?

— Кажется, потомки по женской линии еще здравствуют… Если монсиньору угодно, я наведу справки.

Принц рассеянно кивнул.

— Странно. Ведь Лузиньяны всегда считались южанами, но они изначально из здешних краев… В родстве с первым Анжуйским домом, Плантагенетами, сьерами де Ланже… Кстати, — его мысли сделали скачок, — какое отношение к ним имеет Юбер Ланже, которого присылает к нам Вильгельм Оранский?

— Насколько мне известно, никакого. Он низкого происхождения, но имеет большое влияние среди гугенотов.

— Порученец Вильгельма Молчаливого, как же…

— И наставник Филипа Сидни, одного из вождей английских протестантов…

— …а также зятя Уолсингема. Они оба беспрестанно настраивают против меня Елизавету. Если Ланже как‑то сумеет повлиять на Сидни и Уолсингема, разъяснив им, что я — опора их единоверцев во Фландрии, возможно, вопрос о женитьбе сдвинется с мертвой точки…

Погрузившись в пучину политики, принц забыл о неизвестной красавице. А вот она о нем не забыла.

— Он мне не нравится. У него руки холодные. — Одиль фыркнула. — Принц‑лягушонок!

Девушка не помнила, как оказалась дома. Должно быть, задремала в карете. А когда проснулась, то была в собственной постели, Жакмета возилась у очага. Крестная сидела в кресле, как прежде, кутаясь в плащ. Наряд из черного шелка исчез, лишь меховые туфельки стояли у постели.

Уже давно наступил день, но окна были прикрыты ставнями, и в доме царил полумрак.

— Ты хотела быть принцессой, значит, тебе нужно выйти замуж за принца. Франсуа Анжуйский — единственный принц крови во Франции, и он не женат. А что руки холодные, что поделать — у нынешних Валуа разжижена кровь. Ведь они изначально были слабой ветвью рода. Так же, как урбинские Медичи. Если бы королева Екатерина принадлежала к ветви нынешних герцогов Тосканских, потомков Большого Сатаны, это могло бы спасти ее детей. Но смешение двух слабых ветвей губительно…

— Сатаны? — с тревогой спросила Одиль.

— Успокойся, дитя, это всего лишь прозвище Джованни деи Медичи, храбрейшего полководца. Если б он не погиб молодым, судьба Италии, а то и всей Европы могла быть иной. В его жилах текла сильная кровь, кровь матери, Тигрицы Романьи. Младшие Медичи, его потомки, стали Великими герцогами…

Одиль подивилась, что крестная с таким знанием говорит об истории чужой страны, но потом вспомнила, что госпожа Сен‑Этьен долгое время прожила в Италии.

— Крестная, зачем вы уезжали? — неожиданно для себя спросила она.

— Я искала… Говорили, будто в Аквиле живут потомки первого Анжуйского дома. Но — увы — это оказалось лишь легендой. И мои надежды создать новый Анжуйский дом связаны лишь с тобой, Одиль. Подумай, разве это не великое предназначение? А что до прочего… Ты ведь помнишь сказку о принце‑лягушонке?

— Конечно помню… — Одиль хотела сказать, что это всего лишь сказка, но осеклась. После того, что произошло вчера, говорить такое было по меньшей мере глупо.

— Вот видишь. Быть может, твоя любовь сможет превратить лягушонка в прекрасного принца.

Из‑за ставен они не услышали приближавшегося цокота копыт и не увидели всадника. Когда в дверь забарабанили, Одиль сжалась под одеялом. Но после того как Жакмета открыла дверь и на пороге показался крепкий мужчина с лицом, изрезанным морщинами, и копной седых волос, она обрадовалась. Тому, что исчезло чудесное платье. Теперь он не сможет донести той, кто его послал. На всякий случай Одиль приспустила с постели край одеяла, чтоб закрыть туфли.

— Госпожа графиня послала меня осведомиться о здоровье мадемуазель.

Жакмета прокаркала что‑то в ответ насчет того, что мадемуазель лежит в постели и негоже мужчине входить в дом.

— Все равно я должен ее видеть.

Жакмета растопырила руки, чтоб перегородить дорогу, но вошедший решительно оттолкнул ее.

— Я здесь, Граншан, — слабым голосом отозвалась Одиль. — Я больна и не встаю с постели.

— Вот как? — Вошедший прищурился, словно пытался разглядеть, не подменили ли девушку. Затем его взгляд перебежал на госпожу Сен‑Этьен. — А это еще кто?

— А вы кто, сударь, осмелюсь спросить?

— Это Граншан, дворецкий моей мачехи, — вместо него ответила Одиль.

— Я, сударь, бедная странница, собирала в лесу целебные травы. Эта добрая старушка позвала меня на помощь, когда ее госпожу поразила лихорадка. И я вторые сутки не отхожу от нее ни днем ни ночью.

— Стало быть, вторые сутки лежит… Что ж, моя милостивая госпожа выражает заботу о здоровье и пропитании своей подопечной. — Он извлек из‑под плаща небольшой полотняный мешок, бросил его на пол и вышел.

Жакмета, кряхтя, подняла мешок, водрузила на стол и развязала. Одиль, приподнявшись в постели, глянула ей через плечо.

— Горох! — с отвращением произнесла она. — Этим она меня и кормит — горох, фасоль… Ее свиньи едят лучше, чем я.

— Ничего, дитя, тебе больше не придется есть эту грубую пищу.

— Но… по правде говоря, я совсем не голодна. — Удивительно — прошли почти сутки с тех пор, как Одиль ела в последний раз.

Крестная как будто угадала ее мысли.

— Так и должно быть. Это вновь обретенная тобой сила поддерживает тебя. Поднимайся, скоро вечер, и тебе снова пора ехать в Анжерский замок. Но можешь ли ты показаться в одном и том же платье? Нам следует придумать что‑то новое.

Одиль села, подняла туфельки с пола.

— Крестная, если я буду идти через лес, они совсем износятся. И этот белый мех запачкается.

— Нет, ты уже прошла испытание, сегодня я буду с тобой, и тебе не придется сбивать ноги. А платье… Я придумала! Этот гадкий горох найдет себе применение. Прошлой ночью мы призывали моих птиц, но есть и другие, которых можно просто приманить. На балу на тебе будет новый наряд, переливчатый, как голубиная грудь!

— Он уже предложил тебе руку и сердце, дитя мое?

— Нет. Он только спрашивал, увидимся ли мы завтра… то есть уже сегодня.

— Странно. Раньше такие вещи делались быстрее. О чем же вы говорили?

— О разных вещах. О том, что он предполагал, будто я из Испании, ибо при испанском дворе принят черный цвет. Но теперь он так не думает. Спрашивал, не принадлежу ли я к одному из германских княжеских родов. Это его кровно затрагивает. Ведь Франсуа не только герцог Анжуйский и Туреньский и граф Фландрский, он еще маркиз Священной Римской империи Германской нации и герцог Люксембургский…

— Вот как? Зигфрид тоже был герцогом Люксембургским.

— Какой Зигфрид?

— Он правил через двести лет после Ренфруа и за двести лет до Фулька… Впрочем, я перебила тебя.

— Он спрашивал, буду ли я на вечерней службе в Анжерском соборе. Он‑то намерен там быть. Ведь враги вечно попрекают его тем, что он ради фламандской либо английской короны готов отречься от истинной веры. Потому принц вынужден поддерживать свою репутацию доброго католика. А потом приглашал меня в свои покои, говорил о каком‑то кубке…

Госпожа де Сен‑Этьен расхохоталась, запрокинув голову. Ибо поэты посвятили немало строк (процитировать кои не представляется здесь возможным) знаменитому кубку принца, на котором были изображены всевозможные любовные утехи людей, богов и животных, запечатленных в самых замысловатых позах. Дамы и девицы, получившие приглашение посмотреть на кубок, хорошо знали, что их ожидает.

— Я должна отказаться? — с трепетом спросила Одиль.

— Ни в коем случае. Сегодня последняя ночь, когда луна пребывает в полной силе, дальше она начнет убывать. Кубок — это хорошо, это правильно, он годится для обряда точно так же, как чаша на каменном алтаре.

— Мне что же, придется дать ему приворотное зелье?

— Зелье — это для слабых, не для таких, как мы. Достаточно будет воды того источника.

— Но как же я смогу пронести туда воду? Сначала я должна быть в соборе, а потом — на балу.

— Об этом позабочусь я. Сегодня я надеюсь увеличить свою силу. В собор мне, правда, все равно дорога закрыта, но во дворец я смогу проникнуть. А платье, — предвосхитила она очередной вопрос Одиль, — будет ярко‑алым.

— Но, крестная, во Франции этот цвет присвоен только принцессам крови.

— Крови! — Госпожа Сен‑Этьен вновь рассмеялась. — Именно так. Принцессой крови предстанешь ты нынче — только это будет моя кровь. Идем, нам нужно повторить обряд у источника. Но сегодня в чашу прольется моя кровь, не твоя. Она окрасит наряд принцессы лучше всякого пурпура.

Во Франции принцу приходилось доказывать, что он добрый католик, во Фландрии и Англии — что католическую веру он не ставит ни во что и ради пользы дела готов поступиться ею. В результате ему не доверяли ни католики, ни протестанты. И, пожалуй, не без оснований. В глубине души принц не имел никаких убеждений. Вообще‑то это очень удобно. Но иногда утомительно. Ибо во время церковных служб, будучи не в состоянии предаться молитвенному экстазу, как его старший брат, Франсуа скучал. И когда неизвестная красавица, явившаяся на вечернюю мессу, выразила восхищение красотами собора, он был рад отвлечься.