Приключения Джона Девиса. Капитан Поль (сборник) - Александр Дюма

Часа за два до рассвета поднялся довольно свежий восточный ветер, весьма благоприятный для нас.

Как водится, все матросы собраны были для поднятия якоря, пассажиры также один за другим вышли на палубу, чтобы посмотреть на маневр. Эти пассажиры были большей частью мелкими греческими и мальтийскими торговцами.

Матросы исполнили приказание капитана с усердием, которое меня порадовало: по одному маневру можно видеть, каков экипаж, а по одной команде можно судить о том, каков капитан. Последствия показали, что я с первого взгляда дал верную оценку и тому, и другому. Ветер стал крепчать, марсели были распущены и все приготовлено, чтобы поставить корабль носом к морю. Но, когда судно подошло к самому якорю, сопротивление шпиля стало таким сильным, что люди, вертевшие его, не только уже не могли подвигаться вперед, но и принуждены были держаться изо всей силы, чтобы не подаваться назад. Однако же четверо матросов присоединились по доброй воле к работавшим, дружным усилием вырвали якорь из дна и подняли поверх воды. Я думал, что его сразу же поставят на место и закрепят, но, видно, капитан торопился начать какую-нибудь другую работу, потому что он велел только задеть якорь кат-гаком. Я хотел было сказать ему, чтобы он прежде всего велел кончить эту работу, но вспомнил, что я тут ничего не значу, остановился и только пожал плечами.

В эту минуту кто-то заговорил со мной по-гречески, я обернулся и увидел молодого человека лет двадцати или двадцати двух; он был прекрасен, как древняя статуя, но глаза его лихорадочно блестели, и он кутался в плащ, хотя взошедшее солнце уже преизрядно пригревало.

– Извините, – отвечал я по-итальянски, – я не знаю греческого языка. Не говорите ли вы по-французски, по-английски или по-итальянски?

– А, виноват, – отвечал он, – я по платью принял вас за земляка.

– Я не имею чести быть греком, – отвечал я с полуулыбкой. – Я англичанин, путешествую для своего удовольствия и ношу греческое платье, потому что оно удобнее и красивее нашей западной одежды. Я не понял, что вы мне говорили, но догадываюсь, что вы о чем-то меня спрашивали: я готов отвечать вам.

– Я точно вас спрашивал. Мы, дети Архипелага, спорадские альбатросы, привыкли с малолетства переезжать с одного острова на другой, поневоле знакомы с морем, и потому маневр, дурно сделанный, никогда не ускользнет от нас. Я заметил, что вы тоже недовольны капитаном, потому что вы пожали плечами, я и спрашивал вас, не моряк ли вы, хотел попросить вас объяснить мне, в чем именно состоит его ошибка.

– А вот в чем: так как корабль уже пошел, то якорь надо бы поставить на место и закрепить, а капитан велел только зацепить его кат-гаком, или, если это почему-нибудь нужно, то он должен бы велеть, по крайней мере, вынуть вымбовки. Если по несчастию кат-гак обломится, то якорь упадет в море, шпиль начнет вертеться в противоположную сторону и вымбовки полетят нам в ноги.

Молодой человек хотел было говорить, но закашлял, и я увидел, что он харкает кровью.

– Но не можете ли вы, – сказал он потом, – заметить этого капитану от имени всех пассажиров?

– Теперь уже поздно, берегитесь, – вскричал я, схватив молодого грека и притянув его за бизань-мачту.

Я услышал глухой шум, как будто что-то тяжелое упало в море, в ту же минуту шпиль начал вертеться со скоростью часов, у которых лопнула большая пружина, вымбовки полетели во все стороны и сшибли с ног несколько матросов и самого шкипера. На судне воцарилось боязливое молчание, между тем шпиль перестал вертеться. Якорь, увлекаемый своей тяжестью, оборвал бимсы, которыми был привязан к канату, и упал на дно, но так как судно было на ходу, то канат продолжал спускаться с ужасным шумом и наконец остановился, потому что был привязан в трюме к грот-мачте. В ту же минуту судно получило столь сильный толчок, что все, кто находился на палубе, попадали: одни только мы с греком остались на ногах: предвидев этот толчок, я охватил нового моего знакомца левой рукой, а правой уцепился за бизань-мачту. Но этого было еще мало, при таком ужасном потрясении канат оборвался, как нитка, повернув корму корабля к ветру так, что мы, как говорят наши моряки, шли прямо к черту кормой вперед. Кроме того, капитан, обезумев, стал давать совершенно противоположные приказания, а экипаж с точностью исполнял их. Реи надо было обрасопить, а их тянули справа и слева, и они не трогались; корабль, как будто понимая, что его заставляют произвести маневр невозможный, печально стонал, обливаясь пеной моря, которое не расступалось перед ним. В эту минуту выбежал на палубу плотник и закричал, что порты разбиты волной и первая палуба задета. Корабль был близок к гибели, надо было спасти его. Я бросился к корме, вырвал у шкипера рупор и закричал голосом, который заглушил весь шум, происходивший на палубе:

– Смирно!

Услышав это отрывистое, строгое, повелительное восклицание, экипаж в ту же минуту затих и остановился.

– Слушай! – продолжал я через минуту, когда увидел, что все готовы. – Плотники в каюту! Приделать подставные порты! Руль вправо весь! Реи с носа обрасопить! Грот-стаксель прикрепить внизу на ветер!

Я продолжал командовать, и каждое приказание исполнялось быстро и точно, так что корабль мало-помалу стал поворачиваться, как будто морская богиня тянула его лентой, стал в настоящее положение и пошел носом вперед, оставив главный свой якорь в добычу тому, кто пожелает его вытащить. Впрочем, за исключением денежной потери, беда была невелика, потому что на судне находилось еще два якоря.

Однако же я не отдавал рупора и продолжал командовать, пока все паруса не были как следует обрасоплены, канаты натянуты, палубы выметены. Потом я подошел к шкиперу, который все это время стоял, не трогаясь с места, и с удивлением смотрел на меня.

– Извините, капитан, что я вмешался не в свое дело, – сказал я, – но, судя по тому, как вы распоряжались, мы подумали, что вы подрядились поставить нас на пищу рыбам. Теперь мы идем хорошо, вот ваш рупор.

Шкипер не мог еще прийти в себя и взял рупор, не сказав ни слова, а я пошел к моему молодому греку, который уселся на пушке, потому что не мог долго стоять на ногах.

Мы были с ним примерно одного возраста, оба печальны, потому что он болен, а я в изгнании, притом я оказал экипажу услугу, которая расположила ко мне всех пассажиров корабля, все это нас сблизило, и мы скоро подружились.

Этот молодой грек оказался сыном богатого смирненского купца, который три года назад умер. Мать, видя, что сын слаб, и, думая, что ему нужно немного развеяться, отправила его в Константинополь управлять конторой, которую муж ее завел там в последние годы своей жизни. Но молодой человек пробыл там только два месяца и, чувствуя себя все хуже, решился вернуться к родным. Что касается его болезни, которую он называл на французском наречии il sottile malo, то я сразу же увидел, что это легочная чахотка, достигшая уже второго периода. Мы проговорили с ним с четверть часа, и я уже знал все подробности его жизни. Я со своей стороны рассказал ему то, что мне уже не нужно было скрывать, потому что я был вне опасности, то есть мою ссору с Борком, нашу дуэль и его смерть, которая заставила меня покинуть службу. Грек сразу же с милой доверчивостью юности предложил мне пожить некоторое время у них в доме, уверяя, что после услуги, которую я оказал ему, меня примут там как родного. Я принял это предложение с таким же простодушием, с каким оно было сделано, и тогда только мы наконец вздумали спросить друг у друга, как кого зовут. Его звали Эммануил Апостоли.