Приключения Джона Девиса. Капитан Поль (сборник) - Александр Дюма

День моего освобождения приближался, и я приготовил все, чтобы при первом удобном случае выполнить свое намерение. Наконец ровно через месяц, час в час, арест мой кончился.

Прежде всего пошел я к капитану. Он был так же добр и ласков со мной, как прежде, побранил меня за то, что я не попросил позволения, в котором бы он, конечно, не отказал мне, и подробно расспрашивал о моем приключении с молодой гречанкой, о великодушном поступке Джеймса и Боба, о возвращении нашем на корабль и сцене, которую устроил мне лейтенант. Я рассказал все с величайшей откровенностью, потому что глубоко уважал Стенбау, и притом он был другом моего отца.

При смене вечерней вахты Борк вышел на палубу, и я увидел его в первый раз после нашей ссоры. В сердце моем закипели все те страсти, которые он во мне возбудил. Мне казалось, что блаженнейшей минутой моей жизни будет та, когда я отомщу ему.

На другой день Борк объявил капитану, что ему надо побывать в посольском доме и что он вернется после вечерней вахты. Эта весть должна бы меня обрадовать, но между тем сердце у меня замерло, когда я ее услышал. Дело в том, что как бы ни было твердо намерение человека, но, когда речь идет о его судьбе, между его выгодами и страстями всегда происходит борьба. Конечно, мне выгоднее было бы снести обиду и продолжать карьеру, которая при обширных знакомствах моего отца и при помощи мистера Стенбау могла бы повести меня к высшим морским чинам. Но страсти мои были совершенно противоположны моей выгоде.

Весь день провел я в размышлениях, но как они ни были мрачны, а ни на минуту не поколебали моего намерения. Я мало спал, однако провел ночь довольно спокойно. Утром я пошел к капитану проситься на берег.

Мне надо было сделать два визита: один к Моисею, а другой к лорду Байрону. Первому я отдал букет Василики и прибавил к этому двадцать пять гиней, потом дал ему еще столько же, чтобы он спросил, нет ли на рейде какого-нибудь корабля, который шел бы в Архипелаг, Малую Азию или в Египет, а ежели есть, чтобы он взял место для пассажира, какой бы нации этот корабль ни был. Моисей обещал мне это сделать в тот же вечер, оно, впрочем, было и немудрено, потому что каждый день какой-нибудь корабль отходил в Дарданеллы. Кроме того, я велел Моисею купить для меня полный греческий костюм.

Лорд Байрон принял меня как всегда весьма любезно. Не находя мою персону так долго, он ездил к мистеру Стенбау узнать обо мне. Я был под арестом, и потому он не мог видеться со мной. Я сказал ему, что так как мы, может быть, еще долго будем стоять в Босфоре, то я намерен отправиться в отпуск, чтобы посетить Грецию, и пришел за рекомендательным письмом к паше янинскому, которое он прежде сам предлагал мне. Он сразу же сел к бюро, написал письмо по-английски, чтобы я мог понимать его, и потом велел перевести его греку, которого дал ему Али-паша и который был у него вместе и камердинером, и секретарем, наконец он подписал письмо и приложил рядом с подписью свою гербовую печать.

Мне пора уже было на корабль, я простился с лордом Байроном, не сказав ему ничего; впрочем, я надеялся еще раз с ним увидеться.

На «Трезубце» был праздник, все перегородки были сняты, как во время сражения, и во всю длину столовой был накрыт стол на двадцать приборов.

За десертом, по английскому обыкновению, были провозглашены тосты, между прочим, один о дружбе, и при этом Джеймс обнял меня за всех, все это было как бы нарочно, и, обнимая его, я со слезами на глазах мысленно простился с ним.

Часы пробили шесть, мне было пора, я сказал, что мне нужно по важному делу на берег, позволение удалиться дано было мне с обыкновенными шутками. Я принимал их сколько можно с веселым видом и ушел в свою каюту, так что никто и не подозревал моих намерений. Дорóгой я велел Бобу приготовить шлюпку.

Когда мы отошли от корабля шагов на тридцать, Джеймс увидел меня и вызвал всех на борт. Тут раздались такие громкие «ура»» что Стенбау вышел из своей каюты.

Не могу выразить, что почувствовал я, увидев посреди всех этих молодых людей доброго старика, который был общим нашим отцом и которого я видел в последний раз. Слезы навернулись мне на глаза, я было поколебался, но мне стоило только вспомнить Борка и оскорбительный отзыв его, и я дал знак матросам, чтобы гребли сильнее.

Мы вышли на берег у ворот Топхане. Я выскочил на землю, при этом у меня выпал из кармана пистолет. Боб, который во все время был очень задумчив, поднял его и подал мне, таким образом он один очутился со мной на берегу.

– Мистер Джон, – сказал он, – вы не имеете доверия к Бобу, потому что он простой матрос, и, право, напрасно.

– С чего ты это взял, любезный друг?

– Да я ведь, ваше благородие, не разиня, сразу угадаю характер человека, и я уверен, что вы теперь идете не на любовное свидание.

– Кто же это тебе сказал?

– Никто. Во всяком случае, если Боб вам на что-нибудь сгодится, так не забудьте меня, мистер Джон, я всегда готов к вашим услугам, днем и ночью, душой и телом, на жизнь и на смерть.

– Спасибо тебе, спасибо, любезный друг. Я не думаю, чтоб ты знал, зачем я приехал на берег, но коль в самом деле угадал, то, если завтра утром ни я, ни Борк не вернемся, скажи Джеймсу, чтобы он отпросился, и приезжайте вместе на Галатское кладбище, может быть, что-нибудь и узнаете о нас.

Я подал ему руку, и он поцеловал ее так скоро, что я не успел ее вырвать. Потом, вскочив в шлюпку, он закричал:

– Ну, ребята, за весла! Прощайте, мистер Джон, то есть до свидания! Будьте осторожны!

Я кивнул ему и пошел по дороге в посольский дом через Галатское кладбище.

Глава XIX

Это одно из прекраснейших кладбищ в Константинополе, осененное мрачными соснами и зелеными чинарами, уединенное и безмолвное даже днем и посреди шума. Я прислонился к могиле молоденькой девушки, памятник ее состоял из обломленной колонны с мраморной гирляндой из цветков жасмина и роз, которые у всех народов служат символом юности и невинности. Время от времени проходила мимо меня какая-нибудь женщина в белом покрывале, из-под которого виднелись только глаза, она походила на тень одного из тех покойников, которых я попирал ногами: атласные ее туфли, вышитые серебром, не производили ни малейшего шума. Тишина нарушалась только пением соловьев, которые на Востоке всегда водятся на кладбищах. Турки, погрузившись в мечтательность, слушают их без устали, потому что считают душами юных девственниц. Сравнивая шум, жар, волнение вне кладбища с тишиной, свежестью, спокойствием этого прелестного оазиса, я стал завидовать покойникам, у которых такие приятные концерты, такие прекрасные деревья, такие богатые памятники. Мечтая таким образом, я стал вспоминать всю прошедшую жизнь мою и несчастную ссору с Борком, я сравнивал всю эту тревожную сцену со спокойствием людей, которых мы называем варварами, потому что они проводят жизнь, куря трубку на берегу какого-нибудь ручья, не заботясь о бреднях науки, повинуясь инстинкту, думая только о женщинах, оружии, конях, благовониях – обо всем, что может служить наслаждению, и, проведя жизнь в чувственности, ложатся на покой в зелени с надеждой проснуться в Магометовом раю, посреди гурий, и время, проведенное мной с самого младенчества, казалось мне периодом безумства и лихорадочного бреда.