Посредник - Лесли Хартли

Мне претила мысль о том, что он откажется от всего привычного и любимого и будет спать на земле. Ничуть она не мягче, чем кровати в Брэндеме! К тому же Теда могут убить. А вместе с ним убьют и целый мир, который не парил над домами и лужайками, а жил в сердце Теда.

Но с кого же все началось, кто здесь виноват? Опасное расследование — вдруг выяснится, что дело тут не без греха? Грех в эту историю лучше не впутывать, ведь он метит всех без разбора и замазывает ровной серой краской многие прекрасные дела.

И все же, кто виноват? «Дама никогда не бывает виновата», — так сказал лорд Тримингем, исключая Мариан из списка подозреваемых, и я был этому рад — не хотелось видеть на скамье подсудимых Мариан. Он не сказал: «Лорд никогда не бывает виноват», но его винить явно не в чем: лорд Тримингем не совершил ничего предосудительного, в этом я был совершенно уверен. Не сказал он и «Фермер никогда не бывает виноват», и коль скоро эти ограждающие слова произнесены не были, вина — если вообще кто-то виноват — должна лежать на Теде. Тед заманил Мариан к себе в дом, в кухню, и там околдовал ее. Приворожил. Эти чары нужно разрушить — ради него и ради нее.

Но как?

Первый шаг я уже сделал — изменил назначенное Тедом время свидания. Мариан придет к сараям в шесть часов, а Теда там не будет. Прождет ли она целых полчаса? Сомнительно. Ведь она очень нетерпелива, это всякий знает. Ждать для нее — нож острый. У нее не хватит терпения выслушать объяснение, дождаться конца фразы. Ожидания она не выносила органически. Две минуты — максимум, на что может рассчитывать Тед, в этом я был уверен. Она придет в ярость от того, что надо ждать, и ее чувства к нему могут измениться. Ведь когда заставляешь взрослого человека ждать — это серьезное оскорбление, даже среди взрослых. Она рассердится, потому что и у нее характер вспыльчивый. «Я никогда больше не приду! Я никогда больше не приду!» А Тед скажет: «Хорошо, вы ждали меня, но ведь и я ждал вас, и куда дольше, а ведь я — человек занятый, сейчас пора урожая». — «Подумаешь! Вы всего лишь фермер, а фермер может и подождать!» — «Ах да, конечно, я всего лишь фермер, что ж, ладно...» — и так далее, и так далее.

Я представил, как они бурно ссорятся, осыпают друг друга оскорблениями, обвинениями и, наконец, разругиваются в дым — все из-за семян недоверия, посеянных мной. И гнойник, проткнутый иглой, постепенно рассосется.

Насколько мы были бы счастливее без этих сложностей! Не лорд Тримингем, он и так был счастлив, но лишь потому что ничего не зная. Я имею в виду Мариан, Теда и себя, Лео Колстона. Мы так много на этом деле потеряли — а что получили взамен? Все происходящие события, казалось бы, внешне никак не связанные с нашей тайной, не имеющие с ней ничего общего, теперь интересовали нас лишь с одной точки зрения: как они повлияют на встречи Мариан с Тедом — вот до чего мы трое докатились! Эти встречи вышли на первый план, заслонили все остальное в наших жизнях. Почему Мариан, по ее словам, не находила себе места в Лондоне? Почему Тед считал необходимым бросить фермерство, которое он любил, и поступить на военную службу, которую он ненавидел, уехать в Южную Африку? Почему мне пришлось просить маму, чтобы она забрала меня из Брэндем-Холла, где я был так счастлив? Во всех случаях ответ был один: из-за отношений между Мариан и Тедом.

Все прочее как-то уменьшилось в размерах, утратило свои качества — еще бы, с такой глыбиной не выдержит сравнения никто и ничто! Ее цвета выигрывали в яркости, звуки — в громкости, она тянула к себе с бесконечно большей силой. Она распространяла чувства, словно заразу. Рядом с ней все живое меркло и не могло существовать самостоятельно. Она образовала пустыню, не желая делиться ни с кем и ни с чем, требуя все внимание себе. А поскольку глыба эта была окутана тайной, она ничего не привносила в нашу каждодневную жизнь — говорить о ней было нельзя, как не говорят о какой-нибудь стыдной болезни.

Я не знал, что имя этой глыбе — страсть. И не понимал, что за сила притягивает Мариан и Теда друг к другу. Но как эта сила работает, я понимал очень хорошо. Я знал, чем они готовы пожертвовать, чем поступиться ради своих встреч. Знал, что ради них Мариан и Тед готовы пойти абсолютно на все! И чувствовал: из этих встреч они берут что-то такое, чего не могу взять я. Меня — я это понял уже потом — терзала ревность: они что-то дают друг другу, а мне — нет. Опыт прожитых лет не мог подсказать, что это такое, однако инстинкты начали подводить меня к разгадке.

Какими райскими кущами был Брэндем-Холл, пока туда не заполз змий-искуситель! Я стал представлять себе, как бы прошли мои каникулы, не упади я со скирды Теда Берджеса? Какие-то события я отбрасывал, другие переиначивал, третьи раздувал. Никто надо мной не смеется, никто не подтрунивает, что ни день, то праздник, как поездка по магазинам в Норидж, знаменитый мяч во время крикета, пение на концерте. Меня без конца превозносят, восторгаются мной, но при этом никто не ограничивает моей свободы — делай, что хочешь! Поток любви и обожания ни к чему меня не обязывает. Что ж, солнце двадцатого века, на который я так надеялся, все-таки грело меня своими лучами: день был холоднее вчерашнего и во всем уступал ему, однако температура все равно добралась до восьмидесяти одного. Но я бы и солнцем наслаждался иначе, упивался бы им непрерывно, осознанно, поэтично. Кругом тень, безветрие, я хожу и гляжу по сторонам, и увиденное делает меня еще счастливее. Все приняло свои лучшие формы и очертания и рассказывает о себе. Цветы, деревья, дом, далекие горизонты — все, что я вижу перед собой наяву, ничуть не уступает картинам, возникающим перед моим мысленным взором. Это мои частные владения, и никто не имеет права сюда вторгаться, это существует только для себя и для меня — такое условие я считал необходимой принадлежностью Золотого века. То же и с людьми на фоне пейзажа. Начиная с миссис Модсли (она в моем списке первая), я близко дружен со всеми и всех люблю, ибо все они замечательны по-своему, это звезды разной величины, но у каждой есть свое место на небе и каждая достойна поклонения.

Вместо этого моя орбита сокращается с головокружительной скоростью, и вот меня уже несет вокруг крохотного ядра, пылающего, словно бенгальский огонь на уличном рынке, а кругом — непроницаемый мрак, и у меня нет никакой надежды на спасение. Il faut en finir[95] — как сказал бы Маркус, — il faut en finir .

Но как расколдовать Мариан, заколдованную Тедом?

Я не был знаком с черной магией, значит, надо полагаться на вдохновение. Надо изобрести что-то такое, чтобы самому стало страшно, чтобы сам дрожал как осиновый лист — тогда есть надежда на успех. Еще лучше, если произойдет какой-то надлом, во мне и вне меня. Заклинания, сбросившие на землю Дженкинса и Строуда, отвечали этим требованиям.

Но тогда все было проще — заклинания действовали в мире, хорошо мне знакомом, мире школы. А заколдовать взрослого я не пробовал никогда. Теперешние жертвы были не просто взрослыми, они принадлежали к миру, из которого моя ворожба черпала силу; значит, я собираюсь применить против них их же оружие.

Но они никакие не жертвы. Я снова и снова повторял себе это, готов повторить и сейчас. Разве я принесу им страдания? Я только разрушу чары Теда, а все останутся целыми и невредимыми. Возможно, потом Мариан с Тедом даже не узнают друг друга — как во «Сне в летнюю ночь». «Кто этот человек? — спросит меня Мариан. — Кажется, я где-то его видела... Ах, он фермер? Ну, тогда нечего с ним знакомиться». А вот как пойдет другой разговор: «Кто эта дама, господин Колстон? Кажется, мы где-то встречались, но не могу вспомнить где. Красивая женщина, правда?» — «Разве вы не знаете, кто это? Это же мисс Модсли, мисс Мариан Модсли». — «Ах вот оно что, ну, это не про нашу честь».

А может, они просто превратятся в невидимок — друг для друга, разумеется, так даже интереснее. Так или иначе, порядок — общественный, вселенский — будет восстановлен, а Пак[96], или как там его, совершивший это чудо, тактично исчезнет со сцены.

Чтобы чары подействовали, от меня требуется максимальное напряжение сил, я должен совершить нечто внушающее мне страх; и важно, чтобы в этом было что-то символическое.

Меня осенило во время разговора с Маркусом, я даже изменился в лице, но, кажется, Маркус ничего не заметил.

Я надел домашние тапки, поверх ночной рубашки набросил коричневый халат «ейгер»[97] и по лестнице прокрался вниз, не забыв, что сейчас очередь левого пролета — в деле такого рода должно соблюсти все формальности. Из-за закрытой двери гостиной доносилось чье-то пение. Я знал, что после ужина взрослые часто музицируют, но нас в это время всегда отправляли спать. На рояле играла Мариан, я узнал ее манеру, а пел, наверное, мужчина, приехавший с ней из Лондона. У него был хороший тенор, много ровнее, чем у Теда, но отчасти на него похожий. Песню я знал: она называлась «Шип».