Почта святого Валентина - Михаил Нисенбаум

— Вот уж это лишнее, — сказала она, но, увидев, как Стемнин набирает воздуха для очередного залпа, оборвала. — Ладно, запоминайте: шесть-шесть-девять-тринадцать-двенадцать.

— Я так не запомню.

— Значит, не судьба. Мне, правда, пора. — Она помахала рукой.

Он проводил глазами ее куртку и макушку шапки, которые, казалось, забрали с собой свет всех фонарей из темного Малого Галерного переулка. Судорожно дергая рукой в кармане в поисках телефона, он панически бубнил комбинацию цифр, боялся выпустить хоть одну из них.

Не дотерпев до метро, он юркнул в первую попавшуюся кофейню и достал из кармана конверт.

— Готовы заказать? — спросила официантка. — Что-нибудь принести?

— Что хотите, — ответил Стемнин. — Чай, кофе, не имеет значения.

— Есть обычная сенча, жасмин, лимонник, мята…

— Второе.

— Жасмин?

— Наверное. Простите, я немного занят.

Пожав плечами, официантка унесла свою приклеенную улыбку в сторону бара. В конверт была вложена открытка из твердого картона, изрытого ровными бороздками. К углу открытки была приклеена веревочка, на которой болтались глиняные колокольчики, каждый размером с ландышевый бутон. Непростая открытка, не копеечная, не первая попавшаяся. Глиняные колокольчики… «Вторая скрипка». По лицу Стемнина мелькнула нежная насмешка, и он прочел сначала имя, потом остальные слова и еще много раз в разном порядке.

«Здравствуйте!

Хочу попросить у Вас прощения за то, что совалась тогда. Бывает знаете немного обидно, когда тобой играют, после этого разучаешься быть искренней. Будьте счастливы.

Неожиданность ли встречи, внезапное прощение, глиняные колокольчики на открытке, имя девушки или все вместе — душа Стемнина вдруг попала на какой-то секретный этаж бытия, о котором прежде и не подозревала. Все, что прежде мучило разладом, сходилось, разъяснялось на этом этаже. Здесь не было фальши, случайностей и зла, здесь выстраивались в совершенный аккорд бесчисленные счастливые совпадения. И эта удивительная фамилия девушки, в которой переливалась ее женственная тонкость и загадочность: свет березовой рощи, бережность, белизна. И опрятные буквы, и трогательная веревочка. «Она ранима, честность для нее важней богатства, а еще скрипка… Не первая притом… Это она». Притягательным центром, замковым камнем всех совпадений было имя девушки, которое он так долго ждал, ни разу не угадал и которое равнялось магическому восклицанию «это она!».

8

Услышанное и понятое слово меняет значение после того, как его услышали и поняли, точнее, впервые по-настоящему обретает значение.

Сказанное и воспринятое — две неотъемлемые части одного и того же слова, две стороны одного события. Они связаны между собой вовсе не так, как звук и эхо. Сказанное и воспринятое — один и тот же звук. И свойства этого звука, его богатство, резкость, глубина, тембр всегда различны в зависимости от того, кто говорит и кто слышит. Разумеется, это единство связывает говорящего и слушающего (пишущего и читающего, рисующего и созерцающего) незримыми, сиамскими, в сущности, узами. Слушающий договаривает сказанное, сказавший вслушивается во впечатление, произведенное на слушателя, и, стало быть, впервые слышит собственное высказывание в полном объеме, во весь рост, без изъятий и недомолвок.

Читатель придает книге смысл, и чем умней, восприимчивей, талантливей этот читатель, тем богаче становится сама книга (если ее вообще стоило читать).

Видя читателя, улыбающегося или задумавшегося над строками своего сочинения, автор получает самую желанную награду за свой труд. Иное слово так и остается сказанным наполовину, а значит, не сказанным вообще. Но бывают слова, которые достигают самых дальних, самых глухих провинций человечества, расшевеливают самые косные, безнадежно отмершие пазухи ума, и уже это одно — многовековое, миллионноязыкое звучание благой вести — надежнейшее доказательство богочеловечества.

Зритель дорисовывает картину, слушатель досочиняет музыку, читатель дописывает роман, хотя они не прибавляют ни единой краски, ноты или буквы. Тепло должно кого-то согреть, иначе это не тепло, а пустое распыление энергии. Преображение ума, пробуждение мурашек на чьей-то коже, добыча плачей и осушение слез — вот признак и оправдание искусства. Без них все слова, полотна и партитуры — всего лишь самолет, который так ни разу не взлетел в небо, хотя был оснащен реактивными двигателями, сложнейшей автоматикой, идеально просчитан, собран и подготовлен к полету.

Письма привязывали Стемнина к той, кому были написаны. Ее внимание, волнение, тайные мысли, все перемены, разбуженные в ней его словами, — до поры до времени делали незнакомку самым важным, самым интересным человеком. Он должен был знать, что она чувствует, потому что именно ее чувства давали жизнь лучшему, что он умел делать, — его письмам.

9

«Здравствуй, Варя!

Не решаюсь звонить тебе в последние дни. Прости. Боюсь случайных поворотов разговора, неверного тона, боюсь обидеть тебя и быть обиженным.

Наша несостоявшаяся встреча окончательно убедила меня в том, что, как бы ни были сильны и глубоки наши чувства, нельзя построить новые прочные отношения, не завершив прежние. Нельзя приучать ребенка к тому, что в жизни его мамы могут одновременно сосуществовать два мужа мужчины, а в его жизни — два отца. Можно найти объяснение тому, почему вместо одного появился другой, но как объяснить, что они мелькают вместе и по очереди?

Нет, я не собираюсь выдвигать никаких ультиматумов, не ставлю никаких условий. Мне хочется просить тебя об одном: подумай, как следует, готова ли ты расстаться со своим супругом не потому, что появился кто-то другой, а потому, что он ни при каких обстоятельствах не годится на роль мужа и отца. Если это так, если ваш брак изжил себя по внутренним, глубинным причинам, давай отложим мое знакомство с сыном и родителями до того момента, когда этот брак будет расторгнут…»

Перечитав написанное, Стемнин мученически сморщился и встал, отодвинув стул ногой. Лукавство и уклончивость пятнами проступали сквозь строки. Он хотел быть честен, но на беспримесную, стопроцентную честность не хватало духу. Честность, которую он мог себе позволить, сводилась к тому, что Стемнин отказывался встречаться одновременно с двумя женщинами. Сообщить каждой из них про другую он не мог, а свое малодушие объяснял нежеланием причинять боль. По той же причине он не мог сознаться и в том, что больше не испытывает к Варе чувств, настолько сильных, чтобы стремиться оказаться рядом с ней во что бы то ни стало.

И все же следовало объясниться как можно скорей, а до того момента придется подождать и с новой перепиской. Время ожидания было нетерпеливо подрагивающим черновиком его лучшего, самого проникновенного письма.

Со дня на день могла заступить долгая зима, а Стемнин с чутким наслаждением вдыхал запахи поздней октябрьской прели, точно принюхивался к скорой весне.

10

Если бы существовал музей, в котором выставляют диковинных людей, Павел Звонарев непременно красовался бы где-нибудь между стотридцатилетней китайской старушкой и лилипутом, помещающимся в офицерский ботфорт. И уж в тени лилипута он бы не потерялся. За какие же заслуги стоило бы удостоить Звонарева такой привилегии? Павел Звонарев принадлежал к редчайшим экспонатам, которые каждым очередным своим фокусом и даже внешним видом вызывают разом симпатию и раздражение. Ни одному человеку, знакомому с Пашей дольше минуты, не удавалось испытать к нему ни приязни в чистом виде, ни разозлиться до полной потери расположения. Завидев воздушно-неуклюжего, точно монгольфьер, Пашу, встречный, расплываясь в невольной улыбке, норовил разом то ли укоризненно покачать головой, то ли цокнуть языком, то ли тихо чертыхнуться. Падая в глазах встречного, Звонарев поднимал его настроение, веселя — выводил из себя.

Разработка романтической игрушки была апофеозом Павла Звонарева, триумфальным воплощением его двойственной, притягательно-отталкивающей натуры. Сразу после триумфального воплощения Звонареву объявили об увольнении. Обычно, увольняя даже самого ленивого, бестолкового, самого никчемного работника, прогрессивный руководитель держится пусть внушительно, но доброжелательно, подобно хирургу, нависающему над пациентом с отеческой улыбкой и сверкающей ножовкой. Иные начальники даже сочувственно кивают головой и разводят руками, провожая бедолагу в последний путь: нам всем, говорят они, жаль, что приходится расставаться, и мы надеемся, что на новом месте вас ожидает подлинное признание и огромный успех. А то еще встречаются офисные виртуозы и знатоки человеческой природы, которые не пожалели времени на брошюру по НЛП или даже — чем черт не шутит! — посетившие бизнес-тренинг под руководством какого-нибудь бородатого члена-корреспондента Академии естественных наук. Эти втолковывают увольняемому, как сужала его горизонты прежняя работа, как ополовинивала потенциал и как здорово, что теперь он сумеет найти себя, что все у него отныне воспрянет и заколосится — эх, руководитель даже немного завидует уходящему в сторону Нового Счастья, потому что тот спасен, а уволивший его начальник так и останется чахнуть в прежнем убожестве.