Русская трагедия. Дороги дальние, невозвратные - Нина Аленникова

Вся компания меня ждала на дороге. Подбежав к ним, я стала им объяснять, захлебываясь, что приглашена ужинать с труппой. «Извините, дорогие, веселитесь без меня». Ляля начала неистово ругаться, но Женя всех успокоила, сказав, что иначе я не могу поступить.

Отправились мы из дома Шмидгофа; я села с Михаилом Семеновичем, Лелей Шатровой и артистом Зубовым. Ужин был устроен в уютном деревенском ресторане, на широкой террасе со столбами, обросшими диким виноградом. Было уютно, но не весело. Сразу же заговорили о войне, о возможности общей мобилизации. Предвиделось, что театр закроется, все разбегутся, предстоит новая жуткая жизнь. Пили за здоровье всей нашей труппы, за Россию, за ее войско. Михаил Семенович сидел напротив меня. Я видела, что он пристально смотрит на меня, и мне казалось – думает о чем-то серьезном и значительном. Мне не хотелось ни во что углубляться, хотелось скорей забыться; я пила шампанское, весело шутила и даже чувствовала себя не фигуранткой, а артисткой.

Уже светало, когда мы начали разъезжаться. Почти сквозь сон я слышала, как ссорятся Шмидгоф и Михаил Семенович из-за счета: каждый хотел платить. Лёля зевала около меня и мечтала о постели; я с ужасом подумала, что дома, верно, и постели нет. Компания оставалась ночевать и, верно, сволокли матрасы опять на пол и спят кое-как. На обратном пути я сказала об этом Михаилу Семеновичу и спросила, не лучше ли мне снять комнату в его гостинице на эту ночь. Он пришел в ужас от моей идеи и сказал: «Еще чего не хватало. Чтобы все о вас бог знает что думали». Кто это «все», я не могла понять, так как, по-моему, эти «все» должны были спать до полудня. К счастью, Лёля меня пригласила к себе, у нее был свободный диван, и я с радостью согласилась.

У Лёли было уютнее, чем у нас. Она жила со своей старенькой матерью, занимавшейся их скромным хозяйством. Все у них было чистенько и приятно. В спальне горела лампадка перед образами, на столе стояла ваза с цветами. Я вспомнила, что мне тоже преподнесли цветы, но что с ними стало – было неизвестно.

Как это все произошло молниеносно. 23 июля утром мы с Женей отправлялись в театр. Была репетиция, и Женя в ней участвовала. Я ее просто сопровождала. День был жаркий, по дороге мы купили мороженое. Вдруг, при приближении к театру, мы услыхали наш национальный гимн «Боже, Царя храни». Эти звуки отчетливо доносились до нас. То, что мы предполагали накануне нашего спектакля, сбылось быстрее, чем мы ожидали. Война была объявлена.

Предполагаемая репетиция не состоялась; театр закрылся. Лёля Шатрова стала срочно укладываться. Она поспешно возвращалась с матерью в Киев. Несколько мужчин в нашей труппе были призваны. Всюду носились взволнованные, озабоченные люди. Мы с Женей решили срочно ликвидировать дачу и вернуться в Питер. Я думала сначала поехать к отцу в Шнаево и погостить там дней пятнадцать. Затем отправиться к дяде Ахиллесу в Новоселку, которая казалась мне раем в то смутное, крутое время.

В Петербурге уже чувствовалась предвоенная лихорадка. По городу проходили стройные ряды солдат, слышались их воодушевленные песни. Женщины, глядя на них, плакали и крестились. Я отправилась на Мытнинскую к Ляле. Там я застала Таньку-Полтинник. Атмосфера была все та же. Крокша хрипло лаяла, Настя шлепала босыми ногами по коридору. Было жарко; она без конца причитала. Решили, что я останусь пару дней у Ляли. В тот же вечер собрались гости: Жорж Маяш, Мэгге, Дейтш, Залеманов и т. д. Шура от меня не отходил и много говорил о театре и моем будущем. «Из вас, Нина, толк выйдет, если вы будете меньше якшаться с опереточным миром», – говорил он, щуря свои и так узкие глаза. Я пожала плечами. «Именно опереточный мир меня вдохновляет», – отвечала я с усмешкой. Все ко мне относились с восхищением; решили, что я создана для сцены. Но у меня на душе было неспокойно.

Перед моим отъездом я встретила Михаила Семеновича в Летнем саду. Мы долго с ним ходили, выбирая места потенистее, и мирно беседовали. Он грустил, что я решила уехать так далеко, но не мог и не хотел мне помешать. Я тоже грустила, не зная точно о чем. «Пусто, Нина, пусто кругом», – говорил он, сбивая листья своим стеком. Лицо его казалось странным и чужим. О наших планах перестали говорить. Очень вяло поговорили о войне, о ее ужасах. Не договорились ни до чего; обещали друг другу встретиться до моего отъезда.

Судьба зачастую меняет наши проекты, даже самые маленькие. Через день после нашей встречи пришло от него длинное письмо. Оно было полно огорчения и грусти. Он мне сообщил, что вчера вечером явилась его жена из провинции. Она сразу же ему объявила, что никакого развода ему не даст. Наоборот, она намерена его преследовать и мешать ему во всем. Она повергла его в отчаяние.

Это письмо заразило меня своей грустью, настроение испортилось. Ничего не хотелось предпринимать. На Лялины вопросы я отвечала неохотно. Она предложила поехать ужинать в «Виллу Родэ», затем на острова. Я согласилась и стала одеваться. Кутили мы бессмысленно целую ночь; шампанское пьянило, дурманило. Но тоска засела в глубину души. Залеманов развлекал своим остроумием. Он заметил сразу, что я не в своей тарелке. Его узкие хитрые глаза видели многое, что ускользало от других. Несмотря на официальное объявление войны, никогда так рестораны не были переполнены. Казалось даже, что веселились еще более шумно. Военных было полно всюду. Почти на рассвете мы отправились на острова. Гуляющих там было много. Из разговоров, до нас долетающих, был ясен общий оптимизм. Полная победа над немцами казалась неминуемым фактом.

В несколько дней Петербург весь преобразился. Пыльный, знойный, но обычно пустынный, он вдруг наполнился войсками; послышалось воодушевленное пение солдат. Патриотические возгласы не прекращались. В воздухе чувствовалась волна сильных переживаний. Мне захотелось скорее уехать в деревню. Я стала готовиться к отъезду. Ляля собралась ехать в Финляндию на дачу. Почему-то я вздумала одеться вроде Таньки-Полтинник. Купила классический английский костюм, мужскую рубашку, носки, мужские ботинки и панаму. В таком наряде приехала я в Шнаево. Отец и Саша встретили меня на станции. Отец разразился неистовой руганью. Саша хохотал. «Ты совсем рехнулась. – говорил отец. – Надень пальто, мне перед прислугой неудобно. Срам показаться в таком виде». На мои уверения, что теперь так модно, он совсем рассердился и заметил, что только люди с особенными ненормальными нравами ходят в таком виде.

Дом в Шнаево был убогий, небольшой, с очень низкими потолками. Природа вокруг отличалась дикой красотой. Недалеко протекала река Сура (приток Волги). Темный густой лес находился совсем близко от усадьбы. Все было иначе, чем в степях Херсонщины. Можно было досыта купаться, стояла жара, было приятно плавать в тихих водах Суры. Няня постарела и сгорбилась, но все так же находила себе занятие и суетилась. Она встретила меня со слезами, очень горевала, узнав, что я останусь только две недели. Я много ездила верхом. Часто с Сашей брали купальные костюмы и отправлялись на дальний пляж. Он был совершенно дикий и заброшенный. Дети целыми днями играли на дворе. Гувернантка за ними следила; они очень бойко болтали по-немецки. Клеопатра Михайловна каждый день давала им уроки французского языка.