Небеса в смятении - Славой Жижек

Южной Корее и других местах) определенно не являются догоняющими движениями. Они воплощают странную инверсию, характерную для нынешней глобальной ситуации. Старый антагонизм между «простыми людьми» и финансово-капиталистическими элитами вернулся с удвоенной силой, и «простые люди» взрываются протестами против элит, обвиняя их в слепоте к своим страданиям и требованиям. Однако новым является то, что правые популисты гораздо более искусно канализуют эти вспышки в нужном им направлении, чем левые. Таким образом, Ален Бадью имел полное право сказать по поводу желтых жилетов: «Tout ce qui bouge n’est pas rouge» – «все, что движется (вызывает волнение), не является красным». Сегодняшние правые популисты участвуют в давней традиции народных протестов, которые прежде были преимущественно левыми. Некоторые сегодняшние восстания можно даже считать примером того, что иногда называют восстаниями богатых – вспомните, что Каталония вместе со Страной Басков является богатейшей частью Испании, а Гонконг намного богаче Китая на душу населения.

Итак, вот парадокс, с которым нам приходится иметь дело: разочарование популистов в либеральной демократии доказывает, что 1989 год был не просто революцией наверстывания упущенного. Протесты, приведшие к падению коммунистических режимов, были направлены не только на либерально-капиталистическую нормальность, и именно популистским новым правым удалось уловить это более глубокое недовольство капиталистической современностью. Фрейд говорил о Unbehagen in der Kultur (недовольстве культурой); сегодня, спустя тридцать лет после падения Берлинской стены, продолжающаяся новая волна протестов в самих либеральных демократиях (пример – «желтые жилеты» во Франции) свидетельствует о неком недовольстве либеральным капитализмом, и важный вопрос, кто окажется наиболее заметен в выражении этого недовольства? Смогут ли националистически настроенные популисты использовать это в своих интересах? В этом и заключается главная задача левых: превратить назревающее недовольство в реализуемую программу перемен.

В финальной сцене фильма «V – значит Вендетта» тысячи безоружных лондонцев в масках Гая Фокса маршируют к парламенту. Не получившие приказа военные позволяют толпе войти, и люди берут верх… Окей, это приятный экстатический момент, но я готов продать свою мать в рабство, чтобы увидеть «V – значит Вендетта 2» и узнать, что произойдет на следующий день после победы народа, когда экстатическая страсть закончилась, и возобновились будни? Как они (ре)организуют повседневную жизнь?

Томас Пикетти дает один ответ на этот вопрос в книге «Капитал и идеология», в которой предлагает радикальную социал-демократию[35]. Предложение Пикетти состоит в том, чтобы заново внедрить и радикализировать государство всеобщего благосостояния – не национализировать все богатства, как при коммунизме советского образца, а сохранить капитализм и перераспределить активы, выдав каждому взрослому единовременную денежную сумму по достижении 25 лет. Прогрессивные подоходные налоги, которые он предлагает, позволят правительствам предоставлять каждому базовый доход, эквивалентный 60 % средней заработной платы в богатых странах, а также покрыть расходы на декарбонизацию экономики. Кроме того, сотрудники должны иметь 50 % мест в советах директоров компаний; право голоса даже крупнейших акционеров должно быть ограничено 10 %; и мы должны ввести индивидуальный налог на углеродные выбросы с использованием персонализированной карты, которая будет отслеживать вклад каждого человека в глобальное потепление… Но что, если богатые не захотят платить эти конфискационные налоги и решат эмигрировать? Пикетти предлагает ввести налог на выезд и глобальную систему правосудия, которая не позволит скрыться от экспроприации где бы то ни было. С этой целью он воображает наднациональный парламент, члены которого выбираются из национальных законодательных органов.

Двумя крайними примерами тупика сегодняшних радикальных левых может служить длинный содержательный телевизионный диалог между Пикетти и Аленом Бадью165. Идея Бадью – это концепция кочевого пролетария, становящегося новой глобальной революционной силой за пределами парламентской демократии и национального государства, уничтожающей капитализм. По мнению Бадью, мы должны выйти за рамки демократии, какой мы ее знаем, и перейти к новому революционному интернационализму. Предложение Пикетти не менее утопично, хотя и кажется прагматичным поиском решения в рамках капитализма и демократических процедур.

Есть и третья мечта – о возрождении местной демократии, которая, по моему мнению, даже хуже, чем предложения Пикетти и Бадью. Сегодняшние практики «прямой демократии», от фавел до «постиндустриальной» цифровой культуры, вынуждены опираться на государственный аппарат. Их сохранение зависит от плотной структуры «отчужденных» институциональных механизмов. Откуда берутся электричество и вода? Кто гарантирует верховенство закона? К кому мы обращаемся за медицинской помощью?.. Чем больше сообщество самоуправляется, тем более гладко и незаметно должна функционировать эта сеть. Возможно, нам следует изменить цель освободительной борьбы с преодоления отчуждения на обеспечение правильного вида отчуждения – как добиться бесперебойного функционирования «отчужденных» (невидимых) социальных механизмов, поддерживающих пространство «не-отчужденных» сообществ? Именно это делает государство всеобщего благосостояния таким привлекательным: мне не нужно помогать бедным самостоятельно, так как анонимный государственный аппарат делает это за меня, позволяя мне избежать столкновения с отверженными и обездоленными лицом к лицу.

Итак, еще раз, почему я до сих пор цепляюсь за проклятое название коммунизм, если знаю, что коммунистический проект XX века провалился, породив новые формы убийственного террора? Позвольте мне начать с того факта, что мы живем в эпоху, пронизанную апокалиптическими перспективами – существует множество, настоящая антиномия апокалиптических угроз. Уточню: когда я говорю об апокалиптических угрозах, я полностью осознаю, насколько неоднозначна и сложна эта область, и что лишь тонкая грань отделяет верное восприятие реальных опасностей от фантастических сценариев глобальной катастрофы, которая нас ожидает. Есть особое удовольствие жить в преддверии конца времен, в ожидании катастрофы, и парадокс заключается в том, что, зацикливаясь на предстоящей катастрофе, мы избегаем реальной встречи с ней. И я воспринимаю коммунизм не как решение наших проблем, а как (по-прежнему) лучшее название, позволяющее нам правильно понять те проблемы, с которыми мы сталкиваемся сегодня, и наметить выход из них.

Мы находимся в интересном поворотном моменте, которому обрадовался бы Гегель. В последнее десятилетие или два «конец истории» по Фукуяме (когда мы уже имеем наилучшую возможную социальную формацию) превратился в ее апокалиптическую версию – мы еще не в конце истории, но приближаемся к концу в виде апокалиптической катастрофы… Есть формальная особенность, остающаяся неизменной в обеих версиях «конца»: ощущение бессрочного затягивания. Мир Фукуямы – это мир, в котором не происходит ничего великого или нового, жизнь просто продолжается с локальными улучшениями (такой мир Александр Кожев назвал миром снобизма); и апокалипсис тоже всегда почти здесь, поскольку мы находимся в неком лимбе, конце времени, переживаемом как невозможность финала. Мы привыкли к такой ситуации в искусстве (которое умирает уже более века) и философии (которая, начиная с Гегеля, отрекается от себя, преодолевает себя). В обоих случаях смерть приводит к необычайной продуктивности и распространению новых форм, как будто истина смерти есть некое странное бессмертие.