Затерянное пламя - Ятен Тотенфогель

Зиновий Петрович сидел в бывшей капитанской каюте, кутаясь в шерстяное одеяло. На борту плавучего маяка вообще-то было тепло, но холод Аласары, казалось, выстудил не только тело, но и душу. Поэтому адмирал всё ещё не мог согреться.

В каюту, постучавшись для вежливости, вошла Альмира. Она была в полосатой майке. Часть тела женщины скрывал поблёскивающий серебристым пластинчатый доспех, судя по всему, очень лёгкий. Левое плечо было открыто, на нём чуть светилась татуировка с якорем.

Рожественский недобро зыркнул на женщину. Ему хотелось наорать на эту простолюдинку, так непочтительно обращавшуюся с ним, адмиралом Русского императорского флота!.. Но его бил озноб, и Зиновий Петрович даже не мог придумать обидных слов, которые ему хотелось бы произнести в адрес этой бабы в штанах.

Альмира, не обратив внимания на его злобный взгляд, поставила перед Рожественским кружку с незнакомой эмблемой: горящий маяк и звезда. В кружке был горячий чай. Сняв с пояса флягу, Альмира подлила что-то в чай. Каюту наполнил аромат незнакомых трав.

— Это не яд и не коньяк, — с чуть заметной усмешкой пояснила женщина, сделав глоток прямо из фляжки. — Бальзам на арусианских травах. Он согревает не только тело, но и душу. В некоторых мирах эта фляжка стоила бы целого дворянского имения, — Альмира снова усмехнулась, видимо, иронизируя над его сословной принадлежностью.

Рожественский, стуча зубами от холода, молча отхлебнул из кружки. Чай оказался необыкновенно вкусным. Адмирал сделал ещё несколько глотков. Казалось, благодатное тепло заструилось не только в каждую клеточку тела, но и в каждую частицу души. Раненая нога понемногу переставала ныть.

Ирония сошла с лица Альмиры, взгляд женщины из насмешливого стал серьёзным.

— Вы умели слышать корабли и даже говорить с ними, так ведь, Зиновий Петрович? Но вы никогда не прислушивались к ним. Потому что не любили их. И поэтому не догадывались, что совершаете тяжёлое преступление.

Она вздохнула:

— Как морской офицер, вы знаете, насколько важен свет маяка и для корабля, и для экипажа… У кораблей погасить маяк считается одним из самых страшных преступлений. А если корабль по несчастливому стечению обстоятельств сталкивается с плавучим маяком — это плохая примета.

— Но ведь… он уже умер, тот плавучий маяк, которому принадлежала мачта? — Рожественский с удивлением заметил, что оправдывается. Альмира покачала головой:

— Его маяк продолжал гореть на земле, его свет по-прежнему был нужен. А вы с Палладой чуть не погасили этот свет и не убили Астраханского второй раз… Ладно, согревайтесь и думайте, — добавила она. — Как быть с вами, Ваше высокопревосходительство, — в голосе Альмиры снова зазвучали нотки иронии, — решит Хранительница. Моё предложение было скормить вас акулам. Но не думаю, что Аврора это одобрит.

Альмира вышла, закрыв дверь каюты. Рожественский молча допивал чай. Он по-прежнему был зол на эту наглую простолюдинку, так бесцеремонно обращавшуюся с ним в шлюпке и насмехающуюся над ним сейчас. Но то ли уютная обстановка каюты плавучего маяка, то ли арусианский бальзам так подействовали — в сердце словно начала оттаивать какая-то льдинка. Он слышал радостные голоса в кают-компании, звуки гитары, весёлый смех. Злость постепенно уходила, уступая место досаде и чувству одиночества. Он был никому не нужен и брошен. Где-то рядом люди веселились, шутили, пели песни. Но ему там места не было.

Нантакет шёл по свинцово-серому морю Беллиоры. Справа от него, впереди, шла Аврора, молчаливая и погружённая в себя. Нантакет чувствовал, что её сейчас не стоит беспокоить. А у него на борту жизнь кипела ключом. Путешественницы собрались в кают-компании, смеялись, вспоминая отдельные эпизоды своих приключений. Лиэлль почти не участвовала в разговоре, но глаза её светились счастьем.

Спросив разрешения хозяина, Альмира сняла со стены кают-компании гитару Нантакета и пристроила инструмент на коленях.

— Это так, для распевки. Песня посвящается альтернативным источникам энергии, включая арусианский бальзам, благодаря которому мы пережили экскурсию по Алаксаре и все связанные с этим гвоздецы.

Женщина ударила по струнам и запела:

Эгей, бутылку я припас,

А ну, хлебнём до дна!

Она согреет сердце нам,

Хотя и холодна,

Она прогонит грусть из глаз

И силу даст рукам,

Поднимет враз и пустит в пляс,

Забросит к облакам!

Пусть ветер свищет злую весть

И пусть грозит бедой!

Не унываю, если есть

Бутылка не с водой!

Бутылка — вернее фляга, уже опустевшая — стояла на столе. Остатки бальзама были только что разлиты по кружкам с чаем. Кружки были такие же, какую Альмира недавно отнесла Рожественскому — красные, с белой эмблемой Гильдии: маяк и звезда.

— Эх, Нэну не оставили, — Альмира встряхнула пустую флягу. — Наш самый главный маяк так и не попробовал арусианского бальзама.

— У меня ещё осталось! — Соль достала из заднего кармана джинсов фляжку, которую не так давно давала ей Альмира. — Когда мы вернёмся в Питер и Нэн превратится в человека, я угощу его!

— Ну-ка сколько там у тебя? — Альмира выхватила у Соль флягу и поболтала в воздухе. — Ого, да не так уж мало! — Она вернула флягу Солейль: — Держи, а то мы разопьём и Нантакету опять не достанется.

— А я тогда угощу и Святогора! — обрадовалась Солейль. — И Павла Анатольевича!

Саша рассмеялась:

— После такой заправки Святогор точно стронется с места и пойдёт ломать льды, если только они в Петербурге будут этой зимой.

— Мира, а спой «Песню питерских ледоколов»! — предложила Соль. Альмира хитро улыбнулась:

— Нет, эту песню я оставлю для Святогора. Нэн, может, ты что-нибудь споёшь?

— Мне как-то неудобно без аккомпанимента, — весело отозвался плавучий маяк, — а аккомпанировать себе я по понятным причинам сейчас не могу.

— А давай я буду аккомпанировать! — Альмира тронула пальцами гитарные струны. — Ты говорил, что у тебя в репертуаре пара арусианских песен. «Заклинание Солнечного льва» знаешь? Ой, — спохватилась она, — я ведь пою её в русском переводе, а ты, наверное, в оригинале?

— Ничего страшного, — ответил Нантакет. — Спой один раз сама, я запомню слова.

Нантакет действительно запомнил русский текст с первого раза, и вскоре они с Альмирой пели на два голоса:

Над полями, мимо гор,

Мимо речек и озёр,