Песни и сказания о Разине и Пугачеве - Автор Неизвестен

лось. Значит, предел божий, — значит, так тому и быть,

— Что ж с ним-то сделали, есть коли казнили не его, а подложного? — спросил я своего собеседника.

— Да то же, что и с Устиньей Петровной! — отвечал собеседник. — Как она изжила век свой на островах под секретом, так, значит, и он изжил век свой в каком ни на есть удаленном месте под секретом же.

— Мудреная вещь! — заметил я.

Точно, что мудреная! — заметил в свою очередь и рассказчик.

РАССКАЗЫ РАЗНЫХ ЛИЦ

36

—.. Дядюшка мой, Василий Степанович Толкачев, и товарищ его, Иван Иванович Ерофеев, оба молодые парни, были в числе приближенных к Петру Федоровичу, — говорил мне семи-десятилетний старик-казак Толкачев, житель Ча-ганского форпоста. — Когда еще он не объявлялся всенародно, — продолжал старик, — а жил по тайности на Уденях, в ту пору ознакомился он там с дядюшкой моим, Васильем Степановичем, а дядюшка Василий Степанович, изволите ли знать, гулебщик был первой руки, часто езжал на Удени по дикого зверя. Черед Василия Степановича Петр Федорович ознакомился и со всей нашей семьей, а семья наша была большая, справная. У нас в семье и ха-рунки вышивали; для этого и долото, и серебро, и золотые бахромы и прочее доставляли Петру Федоровичу ид Москвы сугласничики его. Так в семье нашей после рассказывали, — > добавил старик.

— Еще при нем был, — продолжал старик, — не то товарищ, не то дядька, бог его знает, какой-то неведомый человек, должно быть, не из расейских, а из иностранных: говорил он не чисто по-русски. И мудреный же был этот человечек, отдать справедливость, — дошлый на все, и чертовщинки, видно, знал. Одно слово, голова!..

Раз пошли они на охоту, дядюшка Василий Степаныч и этот иностранец. Пришли к ильменю. Плавает на ильмене лебедь, да слишком далеко, убить нельзя, никакое, значит, ружье не дострелит. Дядюшка поворотил прочь, а иностранец и говорит:

«Васенька! али не хочешь бить?»

«Далеко оченно! — говорит дядюшка. . — Не убьешь. Зачем даром заряд терять?»

«Ничего не далеко, — говорит иностранец. — знай, ложись на ражки, близко будет».

Дядюшка послушался, взвел курок и прилег на ражки. Иностранец отошел немного прочь и стал шептать что-то. Вдруг лебедь ни с того, ни с сего замахал крыльями и на хлопках пошел прямо на дядюшку; подплыл сажен на десять и остановился, словно привязанный. Дядюшка прицелился и выстрелил, лебедь свернулся. Выходит, иностранец слово такое знал, что тварь слушалась его.

Под последний конец замешательства человек этот пропал, словно в воду канул, сказывал дядюшка; убили ли его на какой баталии или сам собой отшатился, бог весть, а только дядюшка Василий Степанович месяца за два до последней баталии, что была на Волге, не видал его. А доп режь того, дядюшка сказывал, до-прежь того он безотлучно находился при Петре Федоровиче и подавал советы, как баталии вести.

— На Волге не посчастливилось ему, Петру-то Федоровичу, — продолжал рассказчик. — В одной в недобрый час, видно, зачатой баталии он потерял и пушки, и порох, и казну, и харунки, и вся армия его расстроилась и разбежалась. Оставшись ни при чем, он перекинулся на сю (луговую) сторону Волги и укрылся опять на Узенях, где и прежде привитался. Дядюшка Василий Степанович и товарищ его, Иван Иваныч Ерофеев, вместе отражались, друг от друга ни на шаг не отставали, выходит, друзья были. Когда победили их на Волге, они думали, что последний конец пришел, бросились в Волгу и поплыли на свою сторону. Какие-то люди гнались За ними в лодке, однако не догнали, посередь Волги опрокинулись и пошли на дно. Дядюшка мой был о двуконъ. Бурый мерин был сильный и надежный конь, а и (мухортый был хорош, однако супротив бурого не стоил, немножко послабее, пожитковатее бурого был. Дядюшка понадеялся на бурого и привязал ему под шею мешок с золотом, фунта с два весом, а пучок ассигнаций, замест пропажи, привязал к холку мухортому, чтобы на всяк случай не обмочить. Мухортый мерин переплыл реку благополучно и спас хозяину бумажки, а бурый, на кого надежда-то была, бурый-то, сударь мой, не доплыл до берега саженей пять-шёсть, утонул, а с ним и золота казна пропала. Знай дядюшка, что такой грех случится с бурым, привязал бы золото на мухортого, иль-бо поровну разделил. Да почем было знать? Не знаешь, где найдешь, где потеряешь.

— Когда выдали его начальству, — продолжал собеседник, — дядюшка Василий Степанович и

Иван Иванович Ерофеев со многими казаками, кои несогласны были на этакое дело, то-ись чтобы выдать его начальству, оставались на Уэе-няк и долгое время скрывались там в камышах, питались от охоты, били, значит, кабанов и сайгаков, тем и продовольствовались. А в дома возвратились тогда только, когда вышел от царицы милостивый манифет. В ту же пору и указ от государыни последовал таковой: «Не называть-де впредь Яик-реку Яиком, а называть Уралом, и яицким-де казакам не называться впредь яицкими, а называться уральскими». И с той поры река наша стала называться Уралом, а сами мы уральскими. И такая перемена в имени нашем сделана в наказание нам: больше ничего нельзя было сделать. . Выходит, он был не простой побродяга, не самозванный, а настоящий царь! — Заключил старик.

37

— Бежал юн ид Питера от «налоги» и прибежал к нам на Яик, — говорил слепой и очень старый казак Лоскутов, житель Красного умета. Спервоначально никому из наших невдомек, что он бежавший царь. Был он у севрюг 55в обозе у казаков в кашеварах. Бывало, соберутся позавтракать али пообедать, и он собирает им на стол, кормит, прислуживат, а как дойдет дело до сухарей, схватит пригоршни и бросит в чашку иль-бо в котел с азартом и скажет: «Царь сухари ест!» Все только засмеются да меж себя потолкуют: «Какой прокурат, какой забавник наш кашевар!» А то и в башку никому не придет, оболтусам, что кашевар-то не просто побродяга, а сам царь. О себе, значит, наветки давал.

Пришли от севрюг и забыли про кашевара. А он живет у кого-то из наших казаков — у Толкачевых ли, у Пьяновых ли, у Шелудяковых ли, наверное не могу сказать, да это все единственно, у кого бы там не было. Живет он себе по убожеству в передбаннике. Каково? Из царских-то палат в передбаннике, в кажинную, бывало, ночь затеплит перед образом свечку и молится. Однажды хозяева и подслушали: читает он, батенька, канун заздравный, а за кого? Чудеса, батенька мой! Читает он за царя-наследничка, за Павла Петровича, величает его рожденным чадом своим! Хозяев, как услыхали они это, словно колотушкой кто огрел по лбу. И разнеслась об э^ом слава по всему городу. Тут только и раскусили слова его у севрюг:. «Царь сухари ест!» Пристали к нему: кто юн такой? Он и повинился. И дивился же народ такому чуду! Царь — кашевар! Царь сухари ест! Царь в предбаннике!.. Чудны* чудны дела господни.

С той поры он и стал оперяться: взял вскорости силу большую и пошел кстить! И пошел! И пошел! Дым коромыслом встал. Дрогнула мать сыра-земля, и застонала вся Расея! Не проходило дня, в кой бы не повесил он кого, что не веровал в него. Особенно господам доставалось, долго, чай, помнили его, — никому не спускал, кто в руки попадался, всякого на рели вздергивал, а все за то, что сам от них натерпелся муки вволю. Значит, долг платежом красен, — невестке, значит, на отместку. А к простому народу был милостив.

Начал он свое похождение от нашего города и пошел супротив солнца к Оленбурху (Оренбург); от Оленбурха поворотил на заводы, оттуда на Волгу, с Волги пришел на Узени, — все, значит, шел супротив солнца. На Узенях остановился. Дальше никуда не пошел. Там, значит, предел был положен! — заключил старик.

Потом, погодя немного, продолжал:

— Привезли его с Узеней чинным манером в наш город и при всем народе заковали в кандалы да и повезли за конвоем в Москву. Конвойным был наш Мартемьян Михайлович Бородин, самый первый супротивник его. Ладно. Пугача, значит, нет в городе, — увели. Хорошо. Слушай-ка, что вышло.