Новый Мир ( № 11 2012) - Новый Мир Новый Мир

девичье ребро стакана в крошках от мацы:

Рабиновича Ивана помянём, стрельцы,

к нашим седлам присобачен чёрный ноутбук,

небо-небо, счёт оплачен, слишком много букв.

Что ещё царевна-жаба прячет за щекой:

волос Вольки ибн Хоттаба, вырванный с чекой,

повторенье вечных пауз, мудрости кумыс,

небо-небо, этот хаос обречён на смысл,

не печалилась душа бы о гробовщике,

окажись она у жабы, но в другой щеке.

Шишиа

Резервация наша обширна покуда: обыватель богат и ссыклив,

час прилива, и море похоже на блюдо маринованных слив,

вдоль веранды — прохладная синь винограда, накрывают столы,

конституция наша, чего тебе надо — благодарности или хулы?

Коренастые слуги взрыхляют салаты, задыхаясь от быстрой ходьбы:

присягали на верность, и всё ж — вороваты из Бобруйска и Львова рабы,

лепестки оленины, цветные цукаты, звон приборов и вновь тишина,

как люблю я, товарищ, российские штаты, Шишиа ты моя, Шишиа.

Резервация наша обширна, колодцы — производят лечебную грязь, 

где теперь пограничники-первопроходцы, почему не выходят на связь?

Заплутали одни — под Парижем и Кёльном, а другие — вошли в Мозамбик,  

и отныне звучит с придыханьем вольным, в каждом варваре — русский язык.

Так заботливый псарь, улучшая породу, в милосердии топит щенят,

так причудливо рабство впадает в свободу, а кого обвинят:

государственный строй,  что дурным воспитаньем развратил молодёжь,   

иудеев, торгующих детским питаньем, диссидентский галдёж,

брадобрея-тирана, чиновников-татей, рифмачей от сохи:

чем презреннее вождь, тем поэт мелковатей и понятней стихи.

Не дано нам, товарищ, погибнуть геройски и не скинуть ярмо:

всяк, рождённый в Бобруйске, умрёт в Геморойске, будет пухом дерьмо.

...Пахнет воздух ночной раскалённым железом и любимой едой,

басурманский арбуз, улыбаясь надрезом, распахнётся звездой,

и останется грифель, стремящийся к свету заточить в карандаш,

хорошо, что унылую лирику эту — не пропьёшь, не продашь.

Боборыкин в начале лета

Образцов Александр Алексеевич родился в 1944 году. Закончил Литературный институт им. А. М. Горького. Издал несколько десятков книг. В разных городах страны поставлено более тридцати пьес. Лауреат премии им. С. Довлатова. Печатается в журналах “Новый мир”, “Звезда”, “Октябрь” и др. Живет в Санкт-Петербурге.

СТРАСТИ-МОРДАСТИ

Ленка Карташова съездила на юг в конце мая, да так удачно, что просто ужас. Не в том даже дело, что кофейная стала, пока все белые и в пятнах. Она в себя поверила. Это нам, бабам, сейчас труднее всего дается.

Я ее спрашиваю:

— Ленк, ты с кем ездила?

— С мужем.

— С чьим?

— Со своим! — смеется она.

Как будто я не вижу.

И надо же было ей на два дня опоздать.

То есть опоздала и опоздала, поплакалась бы, как обычно.

Так нет. Начала права качать: билетов не достать, ребенок простыл, сама лечила. Да хотя бы и простыл, и при смерти (тьфу-тьфу-тьфу!) был — стой и молчи. Дешевле выйдет. А ее понесло.

Короче говоря, наша Евдокия устроила ей лишение квартальной и, автоматически, тринадцатой. Это уж она, конечно, слишком. Наказывать наказывай, но не по семье же! Все мы здесь были на стороне Ленки. И посоветовали идти к директору на прием. А что? Чем черт не шутит? Пару раз дрогнет своими шоколадными — от нее не убудет.

И не пошла бы она, конечно, никуда. Но уж очень она изменилась внешне. А нам разве не интересно? Еще как интересно. И не какой-то шкурный интерес, а самый живой — имеем ли мы, женщины, еще какое-то влияние на развитие событий или все наши женские достоинства — это атавизм?

Дальше было так. Входит она к Боборыкину. В другое время, наверное, вела бы себя как все: расхныкалась бы, о детях, о родителях вспомнила бы, кто в роду для Отчизны старался.

А это уже для всех нас было так важно: как вести, как себя ставить! Как в себя поверить! Здесь мы ее подробно после вытрясли, до последнего жеста.

Вошла она с яростью. Это мы постарались, чтобы она не овечкой вошла.

Вошла, села нога на ногу и закачалась. Глядя на него в упор, заходила ходуном, не передать даже. Она показала — очень действует, наповал. И молчит, губы кривит.

Но он, в общем, таких видел. А мужик, надо сказать, здорово траченный. Хотя бы и нашей Евдокией. Все они, старой закалки, — одна семья, в прямом смысле. К тому же таких у него — полторы тысячи. Если каждая станет трястись...

Но ведь Ленка — не каждая. Таких, которые в себя верят, — единицы. Короче, она молчит, он — пишет. Всегда у них есть что писать. Поднимает он свою гладкую голову и как бы удивляется. А если как бы удивляется — это уже кое-что.

— Что с вами? — спрашивает Боборыкин. — Если какое-то дело, то побыстрее. Я занят.

— С чего это вы взяли, что я по делу? — Тут Ленку начало нести со страшной силой. — Я просто так, познакомиться зашла.

Он аккуратно вставляет ручку в прибор, откидывается в кресле и начинает ногти рассматривать.

— А вы что, меня не знаете? — спрашивает Боборыкин рассеянно.

— Много слышала. А вот непосредственного контакта не имела.

Он так быстренько на нее глянул — очень она его контактом задела, мы так решили — и сказал:

— Ладно, девушка, выкладывайте, что там у вас. Если не связано с уголовным кодексом — помогу.

Любая из нас на ее месте тут бы все и выложила. А она после юга не любая. Она зимой будет любая, когда в автобусах потолкается, погриппует, в старой шубке в театре перед зеркалом постоит. Поэтому она ему сказала:

— Дело, конечно, плевое. Чихать я хотела на нее!

И вышла.

Тут уж мы все были озадачены. Как это понимать? А реальная польза должна быть? Хотя бы представилась, что ли! Она же и себя-то не назвала!

Что оказалось?..

Оказалось, когда человек в себя начинает верить, а особенно женщина, то ее поведение всегда верно. Всегда!

Когда мы до этого дошли в своих рассуждениях, мы друг на дружку посмотрели и пожелали друг дружке хоть раз в жизни! хоть самый крошечный разик!.. Ах, как нам это понравилось!

Когда Боборыкин через два дня вошел в наш отдел (а он уже все объединение, видимо, обошел), и медленно, вертя головой налево и направо, прошел между кульманами к кабинету Евдокии, и заметил Ленку у предпоследнего кульмана — это надо было видеть!

Он, бедный, растерялся от неожиданности, и лицо стало глупым-глупым. А Ленка — тоже от неожиданности — нахмурилась: как, мол, ты посмел меня преследовать?

Боборыкин шасть к Евдокии! Мы всем коллективом выдохнули и рты оставили нараспашку.

Дальше все развивалось неприлично. Мужик потерял голову, а как продвинуть ситуацию — не понимал.

Мы эту историю обсуждали и с одной и с другой стороны — не было у него никаких шансов. Во-первых, сама Ленка как индивид. С нее южная наглость быстро сошла, за полмесяца. Но она владела мужем прямо с обложки, может, немного потрепанным, но все же. Боборыкину с его предпенсионным возрастом надо было компенсировать это преимущество Ленкиного мужа большими деньгами или интеллектом. С интеллектом у Ленкиного мужа, конечно, синусоида уходила под ось координат.

Это уж наша доля: или душа в душу и не рыпайся, или терпи дома дебила и меняй шубки.

А сама Ленка как индивид — это особь статья. Она, Ленка эта... короче, мы все от Ленки были постоянно в шоке. Мы не могли понять, как такая совершенная физически, наивная до тупости, добрая до идиотизма и тонкая до стыда за все человечество, прости господи, женщина могла жить среди нас, ходить в дешевое кафе, владеть мужем хотя и с обложки, но — обычным, ленивым, серым. Короче, женщина не знала своей цены.

И вот случилось, что цена была названа. Знаете, как на аукционе Сотбис — вдруг бабах! миллионы фунтов за вещь из сундука! А Боборыкин весь ВПК за ее улыбку отдал бы.

Но вот здесь начинается русская история о женщине. Фиг он получит! Здесь мы все были солидарны. Мы за нее болели, на нее ставили. Мы все желали одного: чтобы она его отшила.