Тайна Высокого Замка - Златослава Каменкович
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Куда?! — отшвырнул Петрика мастеровой в комбинезоне.
И вот в просвете толпящихся спин мальчику ещё раз удалось увидеть стоящего на холме высокого человека с большим выпуклым лбом, на который упрямо спадала ровная прядь светлых волос.
У Петрика перехватило горло. Он не вскрикнул, не застонал, а словно весь окаменел. И только широко открытые, неподвижно устремлённые на холм глаза переполнились слезами.
Петрик видел всех, кто стоял рядом с отцом. Вот и молодой человек в очках, похожий на учителя, что по условному звонку и паролю впускал его в квартиру на улице Коперника… А те — нет, Петрик их не знает…
У самого дерева стоит старушка со связанными за спиной руками. Платье у неё разорвано. Ветер перебирает её серебристые волосы, и прячутся в морщинах слёзы, текущие по щекам.
Эта старая полька приютила у себя двух еврейских детей. Их родители замучены в Яновском лагере. По закону «нового порядка» Ядвига Левандовская — так зовут старушку — сейчас умрёт.
— Ай-ай! Кто мог бы помыслить, что он станет партизаном! Просто ужас! — закатила глаза пани Рузя, драматически сжав руки. В эту минуту она была особенно некрасива.
— Кто? — неожиданно наклонился к ней элегантный пан.
Какое-то мгновение кухарка с опаской смотрела на незнакомого элегантного пана.
Ах, пан так вкрадчиво заглядывает ей в глаза…
— Там, справа, Михаль Ковальчук, — кокетливо отвечает желтозубая пани Рузя.
— Пани его знает?
— А как же! Его дети…
— У него есть во Львове дети?
— Так, проше пана. Ах, ах, и я им верила, что Ковальчук поехал на работу… Ах, пропали мои деньги, как капля воды в реке… И эта его дочка…
Народ глухо застонал, как стонет лес в ненастье.
Точно рыба, выброшенная на песок, Петрик несколько раз открывал рот, желая что-то крикнуть, но голос у него отнялся…
Но Петрик ещё успел увидеть: отец сделал два трудных шага, будто шёл навстречу сильному ветру, и что-то крикнул народу.
— Фойер[29]! — рявкнул гауптман[30], махнув рукой в белой перчатке.
Вихрь огня обрушился на холм.
Отец стоял. Ветер донёс Петрику родной голос:
— Народ отомстит!..
И… отец упал. А гитлеровцы стреляют еще и ещё…
Тишина, которая наступает потом, полна такой угрожающей ненависти, что убийцы в стальных касках прячут глаза от толпы.
Ветер обрушивается внезапно. Разметав свинцовый дым, он взметает пыль, кружит её. Потом набрасывается на деревья и злобно раскачивает их, будто хочет вырвать с корнями.
Петрику кажется, что он ослеп. Ноги подкосились, и он бы упал головой на булыжники, если бы чьи-то руки не подхватили его. Из забытья до него, словно из глубокого колодца, дошло:
— Петрик… я хочу тебе помочь…
Как только грянул первый залп, и под каштанами земля окрасилась кровью, пани Рузя захотела поскорее уйти отсюда.
— Постойте, прошу вас, — придержал её за локоть элегантный пан.
— О, я не могу на это смотреть… — пани Рузя трагически воздела к небесам очи.
— Один момент! — решительно взял её под руку элегантный пан. — Вам придётся пройти со мной в полицейский комиссариат.
— Езус-Мария! Я ничего не знаю… упиралась кухарка.
Но это ей не помогло.
От Песчаной горы стремительно надвигались чёрные косматые тучи. Над площадью вспыхнула молния. А следом по бурому небу покатились тёмные волны. Ещё тревожнее забилась листва на акациях и каштанах, заметались ласточки, едва не касаясь крыльями людских голов. Ударил гром, и почти одновременно на людей обрушился град.
Теперь солдаты были уже бессильны сдержать человеческую лавину. Она разорвала их цепь и растеклась по соседним дворам и улицам.
Петрик очнулся на руках Франека. И он не обрадовался долгожданной встрече, а ужаснулся. Рядом на кирпичной стене висел большой портрет Франека, а под ним крупно чернело: «5000 марок тому, кто отдаст в руки властей живого или мёртвого…»
Петрика трясло в нервном ознобе, которым сменилось обморочное оцепенение. И он, наконец, нашёл в себе силы прошептать:
— Уходи скорее… Тебя убьют…
Голос Петрика прозвучал так слабо, так издалека, что и самому показалось, будто сказал не он, а кто-то другой. И снова зашумело в ушах, снова навалилась тяжёлая тьма.
Франек, вздрагивая от толчков бегущих с площади людей, нёс на руках Петрика.
В каком-то подъезде юноша усадил Петрика на кафельные плиты пола, а сам осторожно выглянул за дверь.
— Франек… Уходи скорее… Они тебя схватят…
— Тсс, — склонился над Петриком юный партизан.
— Ненавижу… Ненавижу их!.. — Петрик с такой ожесточённой силой стиснул кулаки, что весь потемнел от напряжения.
— Ничего, уже близок час… — прошептал Франек.
— Татусь… татусь… татусь… — вдруг залился слезами Петрик.
Франек возмужал за годы их разлуки. Он сам испытал боль такой же утраты, и теперь понимал, как бессильны все человеческие слова, чтобы утешить друга. Он крепко обнял за плечи Петрика и сурово молчал.
Когда они вышли на пустынную площадь, ветер уже разметал остатки туч, и небо очистилось. Лишь со стороны Высокого Замка одинокое прозрачное облако торопилось догнать уползавшую на запад огромную растрёпанную тучу.
Площадь всё ещё была оцеплена солдатами, и уйти можно было только на Подвальную улицу, мимо двух каштанов, где лежал Михайло Ковальчук, властно обняв могучими руками землю. А рядом, как-то неудобно, боком, сползла головой вниз старая полька в разорванном платье.
— Погоди, Франек… одну минуту…
Петрику так хотелось верить, что отец жив, что надо только подойти к нему, помочь ему встать, и он улыбнётся, ласково скажет: «Пойдём, сынку…»
И, опершись сильной рукой на плечо Петрика, он медленно пойдёт домой…
Так явственно всё это пригрезилось Петрику, что он рванулся к холму. Но Франек его удержал.
Расстрелянных бросали в подъехавшую грузовую машину.
Франек поднял глаза на Петрика и вздрогнул — так страшен был гневный взгляд его высохших глаз.
А у подножия холма с двумя каштанами, обильно ронявшими с ветвей капли дождя, с автоматами наперевес расхаживали эсэсовцы, охраняя свой «новый порядок».
Глава одиннадцатая. Машина без номера
У пороховницы на Гетьманских валах, входивших когда-то в систему укреплений города, под густой листвой каштанов, они остановились.
— Я пойду домой, — сказал Петрик.
— Ты крепко запомнил адрес? — спросил Франек.
— Да.
— Завтра я тебя жду.
И друзья расстались.
Какой далёкой казалась Петрику дорога домой! Несколько раз он был вынужден остановиться, изнемогая под тяжестью своего непосильного горя. Но, утерев рукавом рубашки слёзы, он снова брёл, думая, как теперь жить дальше. Ведь отец никогда уже не вернётся, никогда… Франек несколько раз просил ничего не говорить Гане. Но разве Петрик и сам не понимает, как безрассудно нанести сестре такой страшный удар, когда и без того её здоровье с каждым днём ухудшается…
Удручённая печальным видом Петрика, сестра слабо простонала.
— Господи, да за что судьба покарала меня таким братом? Опять с кем-нибудь воевал на улице?
— Не надо… не ругай меня, Ганнуся…
Марця, обхватив ручонками шею Петрика, задрожала, словно листочек на ветру.
— Тебя шу-шу-ряка ку-кусила? Да?
— Сильно они тебя поколотили? — тяжело вздохнула Ганнуся. — Снимай рубашку, починю…
— Сегодня, Марцюню, я опять ничего не заработал.
Голодная Марця, так терпеливо ожидавшая Петрика, тихо заплакала.
Едва Петрик успел умыться, в дверь кто-то постучался. И в ту же минуту Медведь, с необычной для него поспешностью, забежал в каморку и одним духом выпалил:
— Вашего батька на Стрелецкой площади…
— Не смей! — в ужасе крикнул Петрик.
— Ну, я… — растерянно пролепетал Медведь, неуклюже переступая с ноги на ногу. — Я сам этого не видел… люди говорят…
Ганнусе стало плохо.
— Ох, что ты наделал. Медведь?.. — в отчаянии простонал Петрик. — Уходи отсюда!.. Уходи!..
Не помня себя от горя, Петрик бросился к чёрному ходу господского дома, присел на корточки перед открытым окном кухни и взмолился.
— Пани Рузя, миленькая!.. Помогите!.. Ганнуся…
Тут он увидел, что кухня пуста. А рядом уже стоял Медведь, огорчённый своей оплошностью.
— Слухай, Петрик… Я видел, кухарка с корзиной ушла на рынок… Сбегаем лучше за тем доктором, что Василька лечит… Он с бедных денег не берёт.
Понимая всю свою жестокость (но иначе нельзя было), Петрик припугнул Марцю «щурякой», если она будет плакать, а сам с Медведем помчался на Сербскую улицу за добрым доктором.
Но, как известно, у бедняка счастья, что воды в бредне! Петрик и Медведь, не добежав до Русской улицы, возле площади Доминиканов, угодили в облаву. Только что на Трибунальской улице каким-то неизвестным был застрелен гестаповец. Немцы хватали всех подряд.
