Риск.Молодинская битва. - Геннадий Ананьев

Снимать заслоны с Ногайского тракта долго, может прибыть поддержка к шапочному разбору, но и свой полк Иван Васильевич опасался пускать в дело, медля оттого с решением. Пришлось князю Воротынскому упорствовать:

— Иль хочешь, государь, чтоб из города рать твою вы­теснили?! Оставь половину детей боярских, остальных — в крепость. Не расходуй зря, государь, время. Не на пользу это. Два приступа не поддержал ты, я понимал те­бя, теперь же — не понимаю и не одобряю.

Видел Михаил Воротынский, как насупился Иван Васи­льевич, но не отступал. И добился своего. Царь решился:

— Вели брату своему вести половину моего полка. С остальными сам поскачу к Арским воротам. Встану у во­рот с хоругвией своей.

Это было явно лишним, ибо не бежали еще ратники из города и останавливать их таким способом нужды пока не было, но князь Воротынский не стал отговаривать ца­ря, а, передав повеление государево брату, поскакал в крепость. В гущу сечи.

Десять тысяч спешившихся детей боярских168 сразу же внесли в сражение перелом. Казанцы не выдержали напора свежей силы и попятились к Ханскому дворцу. На сей раз нападавшие не стали прохлаждаться, к тому же им в помощь подкатили пушки. Те, что на колесах.

Первые же их выстрелы образумили сопротивляющих­ся. Они выбросили белый стяг и запросили переговоров.

Воевода князь Дмитрий Полецкий, ближе всех нахо­дившийся к тому месту, где поднялся белый стяг, остано­вил сечу.

Не вдруг можно было оценить, какое коварство заду­мали огланы. Не погнушались ради этого даже жестоко­стью. Они предложили выдать хана Едыгара живым и невредимым, а тех, кто возмутил Казань на клятвопрес­тупление, посечь саблями. За это просили выпустить ос­тавшуюся рать и всех желающих из города. Они ссыла­лись на прежнее обещание царя русского.

Куда как ладно было бы согласиться с татарскими ратниками, только одно смущает: их еще более десяти тысяч, самых храбрых и умелых, самых непримиримых грабителей России. Оказавшись на воле, не станут они мирными хлебопашцами, ремесленниками да купцами, сабель из рук не выпустят, и сколько прольется еще кро­ви христианской, кто может ответить? Да, погибнет в бою много русских ратников, но победа стоит того.

Поразмыслив над всем этим немного, князь Полецкий ответил:

— Едыгара приму. Кого из своих вам сечь, кого мило­вать, вашего ума дело. Жизни никого не лишу, если ше­ломы скинете да сабли пошвыряете в кучу. В доспехах и с оружием не выпущу. Не согласны, судья меж нами — Господь Бог.

Нет, ратники казанские оружие сдавать не пожелали, в плен идти посчитали позорным для себя, а Господь Бог рассудил так: пробились неистовые, оставив добрую по­ловину своих рядов побитыми, к воротам Нура-Али, кто через них, а кто и через стену (тайный ход-то взорван) вырвались на простор и бросились было на русский стан, но путь им успели заступить не меньшие храбрецы — юные князья Андрей и Роман Курбские с богатырскими дружинами своими.

Полегли почти все дружинники князей, но жизнями своими спасли неисчислимо жизней, ибо стан русского воинства был почти без ратников, посыпались бы головы посошников, аки трава под взмахами косца. Татары же, понявшие, что на смену одним дружинникам подоспеют другие, изменили свой первоначальный план и устреми­лись к густому лесу за Казанкой.

Коннице несподручно идти вдогон, болотистое место, но и отпускать пять тысяч храбрецов резону нет, вот Иван Васильевич и послал конный отряд во главе с кня­зьями Симеоном Микулинским и Михаилом Глинским в объезд Казанки. Настигли воеводы беглецов, предложи­ли сдаться, но те предпочли смерть в жаркой сече посты­лой жизни в рабстве.

Никто не сдался живым.

В городе к тому времени были тоже посечены последние сопротивлявшиеся, но русские ратники не вложили мечи в ножны, не прекратили буйства, секли всех, кто попадал под руку, поджигали дома, в которых хозяева надеялись укрыться и перегодить лихо. Стон и крики убиваемых не­слись отовсюду, и это радовало сердце царя Ивана Василь­евича, который победителем въезжал в город Казань через ворота Hyp-Али и правил к Ханскому дворцу. Хоругвь свою, образ Спаса и родившей его Пречистой Богородицы с животворящим крестом, сам держал высоко над головой.

На подъезде к Ханскому дворцу царя встретили глав­ный воевода князь Воротынский и князь Полецкий. Ми­хаил Воротынский поклонился поясно:

— Ликуй, государь! Твоим мужеством и счастием свершилась победа. Казань, государь, твоя. Что пове­лишь?

— Славить Всевышнего, — ответил Иван Васильевич, слез с копя и, водрузив животворящий крест на землю, продолжил вдохновенно: — Где царствовало зловерие, упивавшееся кровью христиан, станет царствовать бла­ гочестие и милосердие. Стоять на сем месте храму собор­ному Благовещения Пресвятой Богородицы!

Истово перекрестился царь и в низком поклоне воз­благодарил Господа Бога, что призрел его, не дал востор­жествовать жестокосердным.

Это произошло первого октября 7601 года от сотворе­ния мира, 1552 года от Рождества Христова в день памя­ти святых великомучеников Киприяна и Устины, а если считать по магометанскому календарю, то сей несчаст­ный для правоверных мусульман день — 13 шевваля 959 года.

Мечом и кровью зачиналось Казанское ханство, ме­чом и кровью оно закончилось…

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Встреча с княгиней, а ее Михаил на манер отца назы­вал Ладушкой, да с дочкой-крикуньей:б9 , была короткой, как присест воробышка. Ойкнула княгиня, увидев пун­цовый рубец через всю щеку, след кривой татарской саб­ли, затем прижалась к груди, трепетная, истосковавшая­ся, и запричитала:

— Жив, слава тебе Пресвятая Богородица, заступница наша перед Спасом, сыном своим. Жив, сокол мой нена­глядный.

Да, чуть было не остался он там, вместе с погибшими за святое дело, когда прорубался к туру. В горячке сечи не заметил, что бармица сбилась, и отсек бы ему полови­ну головы крепыш-татарин, не оглоушь того шестопе­ром, опередив всего на миг сабельный удар, дружинник. Нет, не стремянный Фрол. Тот более о себе заботился. Простой дружинник по прозвищу Селезень. Николка Се­лезень. Совсем еще молодой и бесшабашно-храбрый.

В стремянные определил Михаил Воротынский своего спасителя, заметив при этом, как скис Фрол. Хотя, каза­лось, что быть тому недовольным, его же не отдалил от себя и не понизил.

— Позади горе-печаль, — гладя по толстой русой косе, успокаивающе говорил князь Михаил. — Теперь вот царь на пир кличет. В парадные одежды облачусь и — в Кремль. Замыслил государь заложить на Красной пло­щади перед Фроловскими воротами храм Покрова Бого­родицы. Тоже велел быть при торжестве. А через несколько дней в Сергиеву лавру тронемся. Крестить дочь нашу. Вместе с сыном царя170 нашего Ивана Васильевича.

— Слава Богу, высок твой полет, сокол мой! Дух за­хватывает, — с гордостью за мужа ответила княгиня. И благословила: — Спеши, коль нужно. Бог даст, не за пол­ночь воротишься. Все одно подожду.

Конечно, не за полночь, но и не засветло. Парадный выезд его несся домой лихо, ибо понимали слуги княже­ские, как любо ему поскорей сбросить пышные одежды и обнять княгиню свою. Они любили князя, жили его жиз­нью, понимали и разделяли его душевное состояние, ра­довались его радостью, печалились его печалью. Но сего­дня места для печали не оставалось. Видели они, как горд князь той любезностью, какой платил государь Иван Васильевич своему ближнему боярину за верную службу.

За столом Михаил Воротынский сидел выше первоста­тейных бояр, по правую руку двоюродного брата царева Владимира Андреевича171 . Ласковым словом и золотым рублем памятным одарил Иван Васильевич главного вое­воду первым, а после долгого пира позвал князя с собой на беседу, что собирался вести с мастерами Бармой и Пост­ником172 , кому по совету патриарха Макария поручил царь воздвигнуть храм в честь взятия Казани.

Разговор был долгим. Без загляду в царский рот.

— Ты рассуди, государь, — возражал густым барито­ном каменных дел мастер Постник, оглаживая темно-ру­сую окладистую бороду и лукаво глядя на Ивана Василь­евича, — на кой ляд в самом сердце города тому храму стоять? Не ты ли подмял басурманский стольный град, не здесь ли в Кремле тот успех твой ладился? Вот я и го­ворю: за стеной кремлевской храму стоять, у пяты твоей, а не в сердце. Мы с Бармой и место подходящее углядели.

— Ишь ты? Не только, выходит, хоромы божьи вы ла­дить мастера, у вас еще ума — палата. И все же у Кулишек храму стоять, что на спуске к Москве-реке. — И к митрополиту Макарию: — Что скажешь, первосвященный?

— Скажу, ладно будет. Окроплю только то место свя­той водой, да и — с Богом.

— А еще мы думаем, грешным делом, чтобы храм на мечеть басурманскую походил. Сказывают, есть в Каза­ни соборная кулшерифовская мечеть, вот ей в укор и ста­вить храм, — высказал свое мнение Барма, детина подстать своему другу-мастеру, только чуток светлей боро­дой да глазами голубей. — Поглядеть бы на ту мечеть сперва, пока за дело не взялись.