Константин Коровин вспоминает… - Константин Коровин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Всеволожский опять позвонил. Пришел другой чиновник, полный, серьезный. Тоже не знал ничего насчет холста, а о театральных рабочих сказал, что отпущены на праздники.
— Да, вот действительно время — праздники, — сказал, задумавшись, директор. — Как быть?
— Знаете, нельзя ли без этих затруднений, — предложил я по привычке говорить с С. И. Мамонтовым просто. — Прикажите прислать сегодня же холст мне во дворец, а я найду маляров в другом театре.
Всеволожский дал мне пропуск в Таврический дворец и для входа на сцену в Мариинский театр.
Утром, приехав в Таврический дворец, я увидел посреди огромного зала, на полу, в куче — холсты, краски, кисти… Тут же ходили какие-то люди. Я их спросил, что они здесь делают. Они мне как-то нехотя ответили, что они — сторожа.
— Вы не можете ли мне помочь немножко?
— Отчего же, можно, — ответил один из них.
— Не можете ли съездить купить в гончарной лавке простые большие горшки и столярного клею пуд?
Я записал им на бумажке, что нужно. Дал записку и деньги. А сам поехал в частные театры искать маляров.
Вернувшись снова в Таврический дворец, я попросил тех же людей помочь мне натянуть холст. Они, улыбаясь, помогали. Я разводил краски, а эти неизвестные, слоняющиеся люди, смотрели и говорили, смеясь:
— Это дело нам незнакомо.
Рабочих, нанятых мною, эти люди почему-то не пустили, сказав мне, что нет на то пропусков. «В чем дело?» — подумал я. И хотя уже было поздно, поехал в Мариинский театр объяснить директору мои затруднения.
Директор выслушал меня и сказал, что завтра обо всем сам распорядится.
С утра я уже писал декорацию красками. В мастерскую вошел какой-то господин, отлично одетый. За ним шел ливрейный слуга в цилиндре и в пальто со светлыми пуговицами. Этот господин осмотрел декорации и, обратись ко мне, вежливо сказал:
— Вы из Москвы?
— Да.
— Если вам нужен материал, то я вам сейчас же его пришлю. У меня есть издания и гравюры английской готики.
— Очень вам благодарен. А вы, должно быть, при здешнем театре?
— Отчасти при театре, — ответил незнакомец.
— Вот как! Очень рад, — сказал я. — Можете ли вы посодействовать, чтобы мне дали двух хороших театральных маляров — развести клей и краски. Эти люди, которых здесь так много болтается, ровно ничего не умеют делать…
Тогда незнакомый господин отвел меня в сторону и тихо сказал:
— Эти люди — охрана. Вы видите за окнами, в саду, каток, горы…
— Да. Там все кто-то катается, на санках возят друг друга какие-то военные, дети…
— Да. Но тот, высокий, — государь. А с муфтой, вот стоит, — это государыня Мария Федоровна, а вот и наследник…
— Да что вы? — удивился я. — А я все смотрю ходят там, катаются. Теперь я понимаю, отчего не пустили сюда моих рабочих…
— Я вам советую, не приводите сюда никого, — сказал мне незнакомец строго.
— Скажите, пожалуйста, а это ничего, что я охрану посылал за папиросами, сардинками, хлебом?
— Ничего, — сказал весело незнакомец.
Я писал декорации и ночью. Не спал уже пятые сутки, устал отчаянно и едва ходил по холсту.
Опять пришел тот незнакомый господин. Я ему говорю:
— Устал, какой бы допинг принять, чтобы не спать?
— А, погодите, — ответил он, смеясь, и что-то сказал сопровождавшему его ливрейному слуге. — А где же та декорация, то прекрасное окно? — спросил он меня.
— Ее взяли в театр.
— Вы никому не скажете, честное слово?
— Нет, а что?
— Главное, нашим никому… Без вас смотрел декорацию государь. Он сказал: «Окно как живое, прямо стекло, но отчего внизу дверь не вырезана?»
— Дверь раньше была, она отправлена в театр, — сказал я.
— Да, вот что. А то и мы все думали: отчего двери нет.
Ливрейный слуга принес шампанское.
— Шампанское дает дух. Желаю успеха, — сказал незнакомец, чокаясь со мною.
Он вскоре ушел, а я прилег на остатках холста, которые лежали в куче, и заснул, как убитый.
Я проснулся глубокой ночью. Темень. Старинные огромные люстры надо мною блистают хрусталем, отражая зимний свет больших окон. Жуть в огромном зале Потемкинского дворца. Я уже хотел встать, как вдруг, далеко, в конце зала, чей-то голос запел:
И он, не говоря ни слова.Спокойно вышел из дворца.
— Его нет, уехал, — сказал чей-то знакомый голос вдали.
— Да кто вы? — крикнул я.
— А, вот он где. Мы за вами. Насилу нашли. Теперь я узнал голос Саввы Ивановича.
— Едем с нами…
Я был так рад увидеть Савву Ивановича. С ним был певец Чернов[249].
— Что же вы здесь ночью делаете впотьмах? — удивился Мамонтов.
— Дописывал декорации, устал ужасно и заснул на холстах.
— А я уже два дня как приехал, искали вас. Сейчас два часа. Едем к Донону[250]. Этот дворец Потемкина — такая красота…
Когда мы садились в сани, у подъезда дворца была тихая зимняя ночь. Одинокий фонарь освещал снег, большие деревья старинного сада темнели кущами. Духом Петербурга дышало огромное здание Таврического дворца.
В ресторане Донона, у вешалки, Чернов, увидев меня, рассмеялся: я был весь в красках. Мы прошли в кабинет.
Мамонтов сказал, что искал меня, спрашивал в номерах Мухина, там говорят — ушел и не приходил. Были и в Таврическом дворце, но туда не пустили: «Это уж вот Чернов добился».
Я рассказал про охрану дворца и как туда никого не пускают.
— Ага, так вот почему об вас меня спрашивали в Москве. Полицмейстер Огарев о вас дал отзыв: «Прекрасный молодой человек, но повеса».
— Но почему повеса? — удивился я.
— И я его спросил, — сказал Савва Иванович. — Он ответил: «А так-то вернее…»
— Какой-то придворный приходил ко мне в мастерскую, — рассказал я. — Очень любезный человек. Мы с ним шампанское пили…
— А кто же этот придворный?
— Воронцов-Дашков.
— Послушайте, да ведь это же министр двора[251].
— А я и не знал, просил его маляров мне поискать…
— Эх, вы, другой бы на вашем месте…
— Не браните меня, Савва Иванович, тут все не по-нашему, не по-московски. Тут чудеса, если не чепуха: много разных начальников сцен, костюмерных, монтировочных, декораторов, помощников освещения, главных помощников; потому на афишах пишут — «обувь Пироне»: в чем дело, почему Пироне? Потом еще «бутафор-гробовщик», еще «наши-ваши»…
— Какой гробовщик? — удивился и Савва Иванович. — Какие «наши-ваши»?
— Есть какие-то «наши», а кто это, я сам не знаю…
— Но вы меня послушайте, — оживился вдруг Савва Иванович, — вчера я в Панаевском театре слушал молодого артиста: фигура, руки, голова все — красота; а голос — превосходный; тембр — ну что и говорить. И откуда? — говорят, с Волги. Сапожник был, певчий. Шаляпин. Ритм — удивление. Россия! Вот это будет певец. Русская опера воссияет. Вот кто будет «Борис», «Опричник», «Грозный», «Руслан», «Фарлаф». А живет этот Шаляпин на Песках; искал его недели две, на квартире нет, и неизвестно где.
И это было первое, что я услышал в моей жизни о Федоре Ивановиче Шаляпине.
* * *На генеральной репетиции в Мариинском театре я говорю осветителю:
— Первый софит потушите.
— Не могу-с, — ответил он. — Спросите Домерщикова, они заведуют.
— Но ведь я отдал вам записку об освещении.
— Не могу-с, они заведуют.
В поисках на сцене Домерщикова я видел много молодых людей в вицмундирах, которые смотрели на проходящих артистов. Все молодые люди были озабоченные и утомленные, к ним подходили артисты и что-то просили, но они как-то не слушали, Чувствовалось, что это главные люди на сцене, которые заводят эту машину и управляют ею.
«Не это ли есть „наши“?» — подумал я.
Уже поднялся занавес, когда пришел Домерщиков.
— Первый софит потушить надо, — сказал я ему. — А то окно пропадает.
— Ну, уж простите, — ответил Домерщиков. — Освещение — это я. В этом не уступлю, хоть что. Хорошо ведь и так, чего вы еще хотите.
«Ах, горе», — подумал я и расстроился ужасно. Никогда бы не мог Савва Иванович сказать мне, как этот петербургский чиновник: «Освещение — это я». Нет, я здесь не останусь.
Моим соседом по креслу оказался один московский знакомый Ларош[252].
— После репетиции едемте в «Малый Ярославец»[253], — сказал нам обоим Домерщиков.
Дорогой в «Малый Ярославец» я сказал тихо Ларошу:
— Невозможно тут, трудно.
— Какой вы чудак, — сказал Ларош. — Вас, вероятно, Домерщиков задел… Так он же должен показывать, что делает дело. Он сейчас едет на извозчике сзади с Чайковским. Ему тоже о музыке говорит. Что же делать?
