В предчувствии апокалипсиса - Валерий Сдобняков

B. C. И воспринимал её целостно, во всей исторической перспективе. Потому и любой уголок нашего края ему был ведом и личностно, по родному, любим.

К. Ш. Да! Юрий город знал досконально, мог отыскать в нём любого ветерана. Моим коллегам такого отношения к Нижнему Новгороду не хватает. Сказочных уголков в городе великое множество.

B. C. Я более подробно объясню, что имел в виду. Мне кажется, что не очень важно чисто иллюстративно отобразить город для следующих поколений. Хотя и в этом есть своя ценность. Я имел в виду передачу состояния времени, состояния человеческого ощущения пережитого посредством живописи. Я немного, но всё-таки написал о своём детстве на той Нижегородской ярмарке, часть которой в начале шестидесятых годов ещё оставалась нетронутой. Петербургский журнал «Родная Ладога», который подготовил эти очерки к публикации, попросил у меня найти иллюстрации того времени. Я перерыл множество альбомов, книг, журналов, но ничего не смог найти, что бы передавало атмосферу того удивительного мира, в котором мне ещё довелось жить. Есть немного фотографий, но нет «законсервированного» личного чувства посредством искусства. А ведь только ему с этой задачей под силу справиться. И вот теперь всё вновь повторяется с нашим временем. Хотя и от того времени достаточно оставлено пейзажей Стрелки, Волги, Кремля… Но ведь я-то помню другое состояние жизни, от которой ничего не осталось. Нет тех улочек, со старинными липами в три обхвата и старыми купеческими домами, которые ещё, как мне кажется, совсем недавно украшали Нижний Новгород. Всё снесено, всё уничтожено. А ведь всё это, о чём я говорю, передавало не столько архитектурный облик города, сколько пространство человеческой жизни, исторического бытия.

К. Ш. У нас есть художник Дмитрий Ганин, у которого есть начало такого подхода к живописному отображению города. Допустим, его картина «Дворик на Ильинке». Он вроде бы написал конкретный дворик, но символизирующий всю улицу, всю слободу. В его работах город воспринимается целостно и очень лирично, неожиданно, непривычно. Есть художник Владимир Семиклетов. Он тоже по-особенному передаёт состояние города. Он создал целую серию работ в этом плане. Да, отображая город, не надо становиться иллюстраторами, документалистами, репортёрами. Нужно передавать ощущения, и у этих двух художников это есть. Может быть, не столь масштабно, но всё-таки… Я не так давно в галерее «Русский век» увидел четыре работы Чернигина – поездка по Испании или по Италии, сейчас уже точно не вспомню. Совершенно блестяще выполненные произведения. И я подумал: «Вот бы он так Нижний Новгород писал!» Вот там есть это ощущение, о котором вы говорите. Я думаю, что Нижний пока ждёт своего художника.

B. C. Чтоб закончить эту тему, я выскажу ещё одну мысль общего плана. Часто читая произведения своих коллег, я отмечаю, что главному герою их рассказа зачастую не хватает жизненной фактуры, из которой и строится характер, рисуется образ, его внутреннее эстетическое, этическое, философское наполнение. Они берут отдельно взятый отрезок существования героя рассказа и его описывают. Получается неживой, схематичный персонаж. Я пытаюсь объяснить авторам, что в произведении не хватает ощущения героя. Читатель не понимает, чем этот герой жил до рассказываемого события и что будет происходить в его жизни дальше. На это мне стандартно отвечают: «Нет, мы пишем именно и только этот момент его жизни, и всё. Что было до того, и что будет потом – не так важно». Но ведь в этом-то и вся ложь написаного. Ты можешь описать один час из жизни своего героя. Но ты, автор, должен знать, как он прожил свою жизнь до этого часа, и как он будет жить после. И только тогда жизнь героя рассказа будет художественной правдой, а не придуманным тобой маленьким этюдиком, который, по большому счёту, пока мёртвый. Я с прискорбием отмечаю, что это ощущение и это понимание своей работы, как рождение, создание живого образа, из современного искусства всё более и более уходит.

К. Ш. Мне думается, что на то, о чём мы сейчас говорим, на состояние современного искусства, непосредственно влияет ещё один очень важный аспект – так называемый общественный социальный заказ, который сегодня существует. И чиновникам, и большинству зрителей и читателей хочется в произведениях документализма. Город на картинах они хотят узнавать сразу, без внутренней работы, без напряжения. Они не понимают, что факт того или иного изображённого здания – это ещё не искусство.

B. C. Художнику должно быть всё равно, как его работу оценивает тот или иной клерк. Чиновник может заказывать художнику всё что угодно, как угодно наставлять его. Но любой человек, посвятивший себя искусству, должен понимать – сегодня этот чиновник есть, а завтра его не будет, а ты должен работать, в силу Богом данных способностей, данного таланта, на века.

К. Ш. И тут дело не в деньгах, которые ты можешь получить или нет по воле этого чиновника. Дело в характере творца. Сегодня я такого характера в нашем городе не вижу. А если он и появится, то должен знать, что его будут травить, говорить, что он ничего не умеет, будут про него распускать сплетни, обвинять в бездарности. Как трудно выходил Серёжа Сорокин со своими помойками и бомжами. Все обвиняли его в том, что это не тема. Но он выдержал характер и стал художником. Сегодня его работы – это уже тема. И здесь я не соглашусь с вами, что любой художник должен на это идти. Да нет, как раз далеко не любой с такой ситуацией справится.

B. C. Конечно, вы правы. Это я сказал несколько в запале. Безусловно, речь может идти только о настоящем художнике, собирающемся служить искусству, а не себя пропагандировать в нём. Но ведь я почему затеял этот разговор? Я всё подвожу к созданной вами целой галерее портретов. Начиная с портрета Бориса Пильника и заканчивая работой, посвященной памяти Юрия Адрианова. Всегда это работы нестандартные, в которых ощущается самостоятельный подход. Это не переписанные красками фотографии, что теперь происходит сплошь и рядом, а какое-то новое проникновение в образ. Почему у нас никто больше таких портретов не пишет?

К. Ш. Жанр портрета – мой любимый жанр. Для меня необходимо, прежде чем я возьмусь за работу, понять характер человека, его образ жизни, его мировоззрение и много ещё чего. Мне важно всё это сконцентрировать и найти в работе какой-то особый ход, который бы наиболее раскрывал образ портретируемого. Я не могу писать без ощущения среды, в которой живёт герой портрета. Вот тот же портрет Пильника с трудом прошёл на выставку «Большая Волга», а теперь хвалят. Меня упрекали – изобразил какого-то книжного червя. А он именно таким и был по образу жизни, по своим интересам, по характеру. Или вот портрет писателя Валентина Николаева, где он изображён с ружьём, на просторе. А я его иначе и не мыслю. Когда я написал портрет ректора Нижегородского государственного университета Хохлова, то его коллеги тоже к нему отнеслись с подозрением, сказав, что они своего руководителя знали несколько другим человеком. Но когда приехал ко мне в мастерскую нынешний ректор Стронгин, то сразу отметил – это то, что надо. «Вы точно угадали характер Хохлова», – сказал он мне. Вот поэтому портрет и трудный жанр – необходимо найти и отобразить что-то самое главное, коренное в характере и жизни человека, чтобы работа по-настоящему получилась.

B. C. Я всегда понимал, что любой настоящий художник живёт в творческом одиночестве. Потому что главным в его жизни является личностное постижение мира, со всеми его сложностями, искушениями, радостями и бедами. Всё это постигается личным опытом, который может быть только и исключительно индивидуальным. Я думаю, именно такое состояние вы отобразили в своей картине «В одиночестве». Эта работа несёт в себе сложную эмоциональную нагрузку. Но мне давно хотелось спросить у вас – вы полностью искренни в этой работе и вы считаете её своим автопортретом?

К. Ш. Я очень был удивлён тем, что когда картина впервые была представлена зрителям, то все они, включая и моих друзей, посчитали её автопортретом.

B. C. Но ведь на полотне изображены вы?

К. Ш. По-моему, там изображён какой-то приличный человек, с сильным характером… Нет, это не я. (Смеётся). Но вообще задумка написать нечто подобное, о не понятом одиноком человеке в этом удивительно разнообразном, шикарном мире у меня теплилась ещё с академических времён. Но тогда эта картина не состоялась. А в 1992 году в моей жизни был такой период, когда это состояние я прочувствовал на себе, «на собственной шкуре», вдруг быстро написал эту работу. И «вылилась» она на полотно сразу, без всяких предварительных эскизов, буквально недели за две. Конечно, там есть «отсылка» к тому, что на холсте изображён художник (рядом с героем на скамье лежит этюдник), но ведь первоначально я свою работу назвал совсем иначе – «К вечеру. На закате». Но Батуро, когда посмотрел работу, сказал: «Рано, рано говорить о конце. Давай назовём «Одиночество». Я согласился, потому что и такое название по смыслу подходило к картине. Но ведь я не смотрел в зеркало, когда писал эту работу. Это изображено чистое состояние оставленного всеми художника. Так что когда люди говорят, что «Одиночество» – это автопортрет, то подобная оценка мне, вне всякого сомнения, льстит, но это неправда. Я не такой. Но картина получилась, потому что её сразу купил наш Нижегородский художественный музей, а в 2000 году её отправили в Москву на Всероссийскую художественную выставку «Имени Твоему», посвященную 2000-летию Рождества Христова. Этим можно только гордиться. И там она хорошо прозвучала, была одной из трёх картин от Нижнего Новгорода. Поэтому, безусловно, это удачная моя работа. Но, ни в коем случае не автопортрет. А вообще, если вновь вернуться к разговору о портретах, то судьба мне дарит знакомства с людьми совершенно неординарными.