Заповедное место - Фред Варгас

— Потому что он вообразил, будто оба убитых, и француз, и австриец, — потомки Плогойовица.

— И ты над этим смеешься? — сказала Даница, вставая. — По-твоему, это смешно?

— Даница, над этим смеются все, даже его подчиненные.

— Владислав Молдован, у тебя мозгов не больше, чем у твоего деда Славка.

— Значит, ты такая же, как все? Ti to veruješ? Боишься подходить к заповедному месту? Не хочешь поклониться могиле бедняги Петера?

Даница зажала ему рот рукой:

— Замолчи, во имя Господа. Чего ты добиваешься? Хочешь разбудить его? Ты не просто невоспитанный, Владислав, ты дурак и нахал. И у тебя есть другие недостатки, которых не было у старика Славка. Ты эгоист, лентяй и трус. Если бы Славко был здесь, он бы пошел искать твоего друга.

— Сейчас?

— Ты же не допустишь, чтобы женщина отправилась на поиски одна, среди ночи?

— Даница, ночью темно, и поиски ничего не дадут. Разбуди меня через три часа, когда рассветет.

В шесть утра по просьбе Даницы к поисковой группе решили присоединиться еще двое: повар Бошко и его сын Вукашин.

— Он знает здешние дороги, — объяснила им Даница. — И собирался погулять.

— Может, упал в реку, — мрачно предположил Бошко.

— Вы двое идите к реке, — сказала Даница, — а мы с Владиславом пойдем в сторону леса.

— Но у него ведь должен быть мобильник. Ты знаешь его номер, Владислав? — спросил Вукашин.

— Я пробовал звонить, — ответил Владислав, который, похоже, все еще смотрел на происходящее с юмором: Данице пришлось уговаривать его до пяти часов. — Но безуспешно. Либо он вне зоны доступа, либо у него разрядилась батарея.

— Или он в воде, — сказал Бошко. — У большой скалы есть старые мостки, для несведущего человека там опасно. Доски качаются, по ним надо ходить осторожно. А эти иностранцы всегда такие рассеянные.

— А заповедное место? Туда кто-нибудь пойдет?

— Кончай веселиться, мальчик, — сказал Бошко.

И на этот раз молодой человек послушно замолчал.

Даница не находила себе места от волнения. Было уже десять часов, и она кормила мужчин завтраком. Ей пришлось признать, что они были правы. Никаких следов Адамберга обнаружить не удалось. Нигде они не услышали криков о помощи или стонов. Правда, на старой мельнице слой птичьего помета на полу был разворошен, туда явно кто-то заходил. Оттуда следы вели по траве к дороге, где на земле у обочины остались отпечатки колес.

— Можешь успокоиться, Даница, — мягко сказал Бошко, внушительного вида мужчина с окладистой седой бородой, но зато полным отсутствием растительности на голове. — Это полицейский, он побывал в разных передрягах и знает, что делает. Он попросил прислать за ним машину и уехал в Белград посоветоваться с нашими сыщиками. Наверняка это так, не сомневайся.

— Уехал не попрощавшись? Он ведь даже к Аранджелу не зашел.

— Полицейские — люди особенные, Даница, — уверенно заявил Вукашин.

— Не такие, как мы, — пояснил Бошко.

— Плог, — произнес Влад, который уже чувствовал сострадание к добросердечной Данице.

— Наверно, произошло что-то непредвиденное. И ему пришлось срочно уехать.

— Я могу позвонить Адрианусу, — предложил Влад. — Если Адамберг у белградских легавых, Адрианус это подтвердит.

Но Адриен Данглар не получал никакого сообщения от Адамберга. Другое, более тревожное обстоятельство: Вейль накануне условился с Адамбергом, что позвонит ему в девять утра по белградскому времени, но телефон Адамберга не отвечал.

— Вейль утверждает, что телефон не мог разрядиться. Адамберг включал его только для связи с Вейлем, а Вейль звонил всего один раз, вчера. В общем, связаться с ним мы не можем и, где он находится, не знаем, — подытожил Данглар.

— С какого момента?

— С момента, когда он вышел из Кисиловы на прогулку, это было вчера, в пять часов вечера. То есть в три по парижскому времени.

— Один?

— Да. Я звонил легавым в Белград, Нови-Сад и Баня-Луку. Адамберг не обращался ни в одно из отделений местной полиции. Они опросили таксистов: никто не брал пассажира в Кисилове.

Когда Данглар нажал кнопку, чтобы закончить разговор, рука у него дрожала, на спине выступил пот. Он постарался успокоить Влада, объяснил ему, что не стоит волноваться, если Адамберг вдруг куда-то исчез, — с комиссаром такое случается. Но это была неправда. Адамберг не давал о себе знать уже семнадцать часов, почти весь вечер и всю ночь. Если бы он выехал из Кисиловы, то предупредил бы Данглара. Майор достал из стола непочатую бутылку красного. Превосходное бордо, с достаточно высоким рН,[14] а значит, очень слабой кислотностью. Недовольно поморщившись, он поставил бутылку обратно и спустился по винтовой лестнице в подвал. Там, за котлом, еще оставалась припрятанная бутылка белого. Он открыл ее, как новичок, раскрошив пробку. Сел на ящик, заменявший ему скамейку, и отпил несколько глотков вина. Ну зачем, черт возьми, Адамберг оставил GPS в Париже? Сигнал неизменно указывал на одно-единственное место: дом комиссара. В холодном подвале, вдыхая запах плесени и помойки, Данглар почувствовал, что теряет Адамберга. Надо было поехать с ним в Кисилову, он же это знал, он же говорил.

— Какого черта ты тут делаешь? — раздался хрипловатый голос Ретанкур.

— Не зажигай свет. Хочется посидеть в темноте.

— Что происходит?

— Он уже семнадцать часов не дает о себе знать. Исчез. И должен сказать, у меня такое ощущение, что он погиб. Кромс поехал в Кисельево, нашел его там и прикончил.

— Что это такое — Кисельево?

— Это вход в туннель.

И Данглар указал ей на соседний ящик, словно предлагал занять кресло в гостиной.

XXXVII

Теперь уже все тело было сковано холодом и неподвижностью, работала только голова, да и то частично. Прошло много времени, наверно часов шесть. Он еще чувствовал свой затылок в те моменты, когда хватало сил оторвать его от пола. Чтобы не застудить мозг, надо открывать и закрывать глаза, пока мышцы век еще действуют. Пытаться шевелить губами: скотч на них кое-где намок от слюны и отклеился. А что толку? Зачем нужны глаза, если увидеть можно разве что труп в ближайшем гробу? Слух пока не отказал. Но слушать нечего, кроме шума в ушах, назойливого, как комариный писк. Кто-то, например Динь, умеет шевелить ушами, а вот он нет. Уши — последняя часть его тела, где еще сохранится жизнь. Они будут летать в этой могиле, словно две неуклюжие бабочки, совсем не такие красивые, как те, что тучей вились вокруг него на дороге к старой мельнице. Но сразу отстали, когда он переступил порог. Бабочкам не захотелось внутрь: зря он не обратил на это внимания, не взял с них пример. Всегда надо смотреть, куда летят бабочки, и следовать за ними. Уши уловили какой-то звук по ту сторону двери. Он поворачивал ключ в замке. Он вернулся. Захотел проверить, все ли в порядке, убедиться, что довел работу до конца. Если окажется, что нет, закончит ее как обычно — топором, пилой, камнем. Кромс ведь вообще нервозный, взвинченный, руки ни на минуту не остаются в покое — то он сцепит пальцы, то расцепит.

Дверь открылась. Адамберг зажмурился, боясь, что после многочасового пребывания в темноте яркий свет ослепит его. Кромс медленно и очень осторожно прикрыл дверь и включил фонарик, чтобы рассмотреть Адамберга. Сквозь сомкнутые веки комиссар различал луч фонарика, двигавшийся по его лицу. Вошедший опустился на колени и резким движением оторвал кусок скотча, которым был заклеен рот Адамберга. Затем ощупал все тело, проверил, целы ли опутавшие его клейкие ленты. Тяжело дыша, он стал рыться в своей сумке. Адамберг открыл глаза и взглянул на него.

Это был не Кромс. У этого были совсем другие волосы. Короткие, очень густые, с рыжими отметинами, которые ярко вспыхивали в свете фонаря. Только у одного человека Адамберг видел такую шевелюру, каштановую, с рыжими прядями, выросшими в тех местах, куда в детстве попало острие ножа. Вейренк, Луи Вейренк де Бильк. Вейренк ушел из Конторы после жестокой схватки, в которой они с Адамбергом стали противниками.[15] Ушел много месяцев назад, вернулся в родную деревню Лобазак, полоскал ноги в беарнских реках и за все это время ни разу не напомнил о себе.

Человек достал нож и занялся нелегким делом — начал вскрывать панцирь из скотча, сдавивший грудь Адамберга. Тупой нож резал медленно, и человек невнятно произносил какие-то ругательства. Но это не было бурчание Кромса. Это Вейренк что-то бормотал себе под нос, сидя на нем верхом и сражаясь с опутавшей его клейкой лентой. Вейренк пытался спасти его. Вейренк — здесь, в этом склепе, в Кисилове. Адамберг чувствовал, как у него внутри вздувается, словно воздушный шар, огромная благодарность к тому, кто в детстве был его другом, а совсем недавно — врагом. Вейренк, «во тьме могилы ты принес мне утешенье», — нет, больше чем благодарность, почти любовь, — рифмоплет Вейренк, невысокий парень с пухлыми губами, зануда Вейренк, странное, ни на кого не похожее существо. Адамберг пошевелил губами, пытаясь произнести его имя.