Гарем ефрейтора - Евгений Чебалин

— Приказано прибыть немедленно, — гортанно, с акцентом сказал полковник.

— Подождите в приемной, полковник, мы еще не закончили, — негромко, сдерживаясь, кивнул на дверь генерал разведки. Видел этого мельком в свите наркома, родственник по жене, кажется… Нацвлишвили.

— Нет времени ждать. Мне поручено сопровождать его, — с вальяжной ленцой отозвался полковник, оперся о косяк. Он высился над ними позой, голосом, а главное, хищно-фамильярным «его», безнаказанно выпущенным в Серова.

«До каких же пор?!» — с бессильной яростью осознал происходящее генерал разведки и, едва сдерживая себя, повторил:

— Подождите в приемной! Вон отсюда, наглец!

Клокотала в его голосе безудержная, готовая на все мощь, она вытолкнула гонца из кабинета. Двери бесшумно притворил заглянувший на секунду, бледный до синевы адъютант.

— Я пойду, Василий Тимофеевич… Тебе эти катаклизмы ни к чему, — в два приема обессиленно сказал Серов, вздохнул с дрожью — оказывается, с минуту не дышал.

— Стой! — заходил по кабинету генерал. — А почему, собственно, мы в берлинскую резидентуру уперлись? Чем стамбульская хуже?

Глянул на дверь, ожесточенно сплюнул: тьфу, поганец!

— То есть? — медленно оживал Серов.

— В Турции любопытная ситуация. К власти рвутся два политбульдога: Сараджоглу и Менемеджоглу. Мыслим, что скоро прорвутся с помощью Канариса — больно показательно «хайль» вопят. Фон Папен с Риббентропом с ними уже в открытую заигрывают, военный атташе Роди круги сужает. Свежий эмиссар гестапо вдруг рядом с ними объявился, крутится, некий Саид-бек Шамилев. Слыхал про такого?

— Саид-бек? — припомнил, азартно подобрался Серов. — Знакомая птица, с Исраиловым якшался на Кавказе в тридцатых годах, приговорен заочно к расстрелу за подготовку восстаний в Дагестане и Чечне.

— Вишь, как все переплелось, любо-дорого. Мы, грешные, свою паутинку там тоже сплели, рядом с претендентами. Что, если вашего Ушахова этим двоим в подарок поднести — как турецкого резидента на Кавказе со своей агентурой в совучреждениях? В Стамбуле работает наш вкладыш. «Перевербуем» его стараниями Ушахова для абвера, а? Немцам ведь коренной резидент на Кавказе, да еще со старой школой, — манна небесная. И Саид-бек нам, кстати, пособит, коль он с Исраиловым якшался.

— Лучшего и не надо. Только скорее, Василий Тимофеевич!

— А вот сегодня на Стамбул и выйдем, уже… через три часа. За это время все обмозговать успеем.

— Василий Тимофеевич, я сейчас в свою контору, — сказал Серов. Вновь как крапивой стегануло в памяти: «Мне поручено сопровождать его». И сопроводит, своего не упустит. Чуя, как захлестывает липкая, едучая тоска, завершил Серов мысль, подытожил дело, ради которого приехал в Москву: — Если что, сам понимаешь, если через пару часов о себе не напомню, значит, все. Держи связь в Чечне с замнаркома Аврамовым — только с ним. Толковый, мыслящий мужик. Нарком — продажная сволочь, работает на руку бандитам, а у меня руки намертво повязаны.

— Ты что это панихиду завел? — наливаясь бессильной тревогой, спросил генерал.

Серов через силу усмехнулся:

— Да ладно тебе… Сам все знаешь. Ноздрей чую — время мое пришло. Ну, прощай, что ли.

Ушел.

«До каких пор… до каких же пор?!» — сцепив руки на плесигласе стола, задал себе вопрос генерал. Встал, долго ходил вдоль стены, затем посмотрел на циферблат. Дал ему сроку Серов два часа. Этот же срок отмерил он сам себе. Вызвав заместителя и двух начальников отделов, с головой ушел в подготовку стамбульской акции. Но на часы посматривал время от времени.

В приемной кроме полковника Нацвлишвили появилось еще двое майоров. Позвонить Серову в приемную Поскребышеву не дали (решился, как только увидел троих), загородили спинами телефонный аппарат. Вывели, усадили в машину, повезли к наркому.

Ощутив лопатками ледяную стынь захлопнувшейся за ним двери, Серов увидел спину наркома. В покатые пухлые плечи врос шар головы с полнокровной, поросшей пухом лысиной.

— Здравия желаю, товарищ нарком, — сказал Серов.

Спина повела лопатками.

— Кто тебя вызывал в Москву?

— Необходимо обговорить…

— Значит, самовольно. За что стрелял в Гачиева? — в упор буднично шарахнул нарком.

— Что за чушь?!

— Прострелил ему плечо. На столе акт медэкспертизы. Почитай, — пожал плечами, разрешил Папа.

— Этот мерзавец сам стрелялся, было не так! — затрясло в бессильном гневе Серова.

— А как было? — На пухлом темени вдруг странным образом отобразилось, как полезли вверх скобочки наркомовских бровей.

— Я все написал в рапорте, — справился с собой, сдавил набрякшие кулаки маленький генерал.

— Свинячий бред твой рапорт. Его знаешь куда повесили? — с интересом спросил Папа.

— Пусть повисит. Копии остались у хороших людей, — сказал ненавистно твердевший на глазах заместитель. Зависла тишина.

— Хорошо держишься, Серов, — наконец развернулся, блеснул пенсне нарком.

Подойдя вплотную, долго изучал крепенького мужичка, прикидывал, сопоставлял, взвешивал.

— Клянусь, не пойму тебя. Одно дело делаем! Только по-разному на него смотрим. Ту писульку, что ты прислал о льготах чеченским горцам, разве нормальный человек напишет? За кого просишь, подумай! Ты — русский человек, представитель великой нации, я — грузин. Россия и Грузия как тело и голова общались. Одна христианская кровь у нас, одно сердце, один хозяин. А эта дикая Чечня всегда как кость в глотке торчала, не давала свободно дышать. Кто из твоих предков, моих предков резал из-за угла?

Лермонтов как предупреждал? «Злой чечен кинжал свой точит». До сих пор точит на нас с тобой. Забывать об этом — не мужчиной, не политиком быть. Кобулов дальше тебя видит. Думай.

В 1924 году, будучи заместителем начальника секретно-оперативной части ЧК Грузии, Лаврентий приехал на командировку в Гори и нырнул вечером в домишко на тихой улочке — к очаровательной вдовушке. На беду, его опередили два торговых чеченца. Они не поняли гневных претензий ревнивого мингрела, отняли пистолет, сняли с Лаврентия штаны и, намочив полотенца, свернув их в жгуты, охладили горячий зад искателя любовных утех. Уходя, сказали: «Запомни…» Это молодой Лаврентий запомнил.

— Бессмысленные репрессии Кобулова лишь озлобляют население в горах, — наконец отозвался заместитель.

— Значит, не хочешь вместе работать, — подытожил Папа. — Не пожалеешь?

— Можно ближе к делу, товарищ нарком? — сжался в комок, но не пожалел Серов. Не смог переступить в себе то, на чем строил службу свою и военную карьеру всю жизнь. Поздно.

— Можно и ближе, — задумчиво покивал головой нарком. — Какие шашни у тебя с бандитом Исраиловым?

— Что?… — осекся голос заместителя. — Что вы сказали?

— Какую игру ведешь со штабом Исраилова втайне от меня?

— В штабе Исраилова работает наш агент. Именно его прикрытие я обговаривал сейчас с начальником разведки.

«Ай, шустрый шибздик!.. Почему сразу на шоссе не перехватил после звонка из аэропорта? — стервенел в молчаливом бешенстве Берия. — Зачем позволил довести до разведки… Хотя надо было узнать, к кому приехал».

— Аврамов упустил шпиона, а ты прикрываешь Аврамова, Кобулову подножки подло ставишь. Не даешь наркому Гачиеву навести у себя порядок. Пошел на прямое преступление из личной мести.

— Гачиев — мародер и продажная шкура. Его судить надо! — непостижимо нахально вел себя Серов.

— Судить будем не Гачиева, тебя. На тебе компромат висит.

Он нажал кнопку под столом. Из-за портьеры бесплотно и бесшумно возникли двое.

— Увести, — велел нарком.

Долго сидел неподвижно, закрыв глаза, окаменевший. Лишь изредка, плямкнув, отваливалась на миг и захлопывалась нижняя челюсть. Наконец поднял трубку, набрал номер, сказал в нее по-грузински:

— Коба, Серов удрал с Кавказа… А он никого не спрашивал! Нагадил там и удрал сюда защиту у приятеля в разведке искать. От меня. Я тебе сейчас одну бумажку принесу, акт медэкспертизы. Умоляю, пожалуйста, почитай, что вытворяет этот гов… этот господин генерал на Кавказе.

Серова обволакивал тошнотворный запах, обступали четыре голые бетонные стены. В одну из них влип тяжелый, обитый цинком квадрат двери.

Генерал сидел на крашеном суриком единственном табурете. Стена напротив сочилась каплями, в бетон на высоте человеческого роста вделаны были деревянные затычки, из них торчали ржавые гвозди. С гвоздей свисала плеть, клещи, две странным образом переплетенные железяки. Под ними выстроились на манер русских матрешек несколько бутылок. Начиная с пузырька, они вырастали на палец-два. Строй замыкала матерая бутыль, в которой на Руси держали керосин. Бутылочные горла измазаны будто суриком.