Зуб мамонта. Летопись мертвого города - Николай Веревочкин

Но не так-то легко было отвязаться от конопатого. Частенько подкарауливал он их в засаде. Выедет из-за кустов на своем скрипучем дамском велосипеде. О, привет, вы тоже на Солохин залив собрались? Какая неожиданная и приятная встреча. «Отстань, зубная боль!» — отвечал Антон и, привстав, крутил педали. Оторвавшись, за поворотом они с Русланом сворачивали в лес и уходили лесными дорогами на реку.

Но ни от зубной боли, ни от Андрейки не убежишь. Только выкатили из прогалины велосипеды — знакомый свист. Стоит над обрывом и манит рукой, оглядываясь. Они сделали вид, что оглохли и ослепли. Тогда Андрейка, оставив велосипед на круче, с шумом, пылью и комьями земли низвергся.

— Что я знаю, пацаны, что я знаю! Уговор — зубы на крючок. Ешьте землю.

— Спасибо, пообедали, — мрачно поблагодарил Антон.

— Что было, что было! — от волнения покрылся пунцовыми пятнами Андрейка. — Не поверите, что было. Дед Петров из тюрьмы пришел, — выпалил Андрейка.

— Верим.

— Он в тюрьме двадцать лет сидел…

— Замри! — прервал его восторги Антон и хлопнул по спине, объяснив: — Овод.

— Овод, овод, — обиделся Андрейка, — чуть хребет не сломал. Двадцать лет дед Петров в тюрьме сидел, а за это время Ильинку затопили.

— Ильинку затопили? Не ври, — не поверил Антон.

— Ой, как смешно. Короче, в четверг я ездил понырять на остров Ильинский.

— Разумеется, на нерестилище…

— Да ладно тебе. Подъехал, гляжу — сидит на Трубе у Камышовой заводи дед Петров, плачет…

— Ага, значит, все-таки на нерестилище…

— Я поздоровался, а он мне и говорит: «Гроб для меня сколотишь?» — «Зачем?» — «А затем — сейчас мырну и не вымырну». Там утонешь, думаю, воробью по колено. У него удельный вес, как у воды. Кости полые, как у птицы. А он: «Хотел, — говорит, — на старости пожить, а они дом затопили». И тут он мне рассказал…

Андрейка с подозрением посмотрел на хохочущего мартына и перешел на гундосый шепот:

— Этот дед перед тюрьмой в чулане клад спрятал…

— А-а, ну конечно — клад, — сказал Антон с легким разочарованием.

— Да я сам не поверил. Он же пьяный был. Говорит, достался ему от деда, секи, золотой колокол с ильинской церкви. Столько, говорит, весит, что я весь ваш паршивый городок вместе с Караталом мог бы купить. Да еще на плотину с трещиной осталось бы. И кулаком по башке стучит. А потом и говорит: ладно, не хочешь мне гроб делать, не надо, я и без твоего гроба обойдусь. Нос пальцами зажал, нырнул и…

У Андрейки перехватило дух. Он пучил глаза и молчал, хлопая губами.

— И?

— …и не вынырнул. Я подождал-подождал, на велик и — к вам.

— А чего не нырнул за дедом?

— Что я, дурак? Там знаешь какая трава.

— Ты не дурак, ты трус. Наврал тебе дед Петров про золотой колокол. А если и нет, кто теперь знает, где стоял его дом. Ильинка большая деревня была. Не врешь?

Андрейка, в возмущении тараща глаза, бросил в рот щепотку песка, с хрустом пожевал, почистил язык о зубы, сплюнул и заорал:

— Гадом буду! К Кузьмичу надо идти! В музее должна быть карта Ильинки!

Без стука открылась дверь, и в прохладный кабинет директора музея ворвался теплый шелест берез. В проеме, опершись плечом о косяк, стоял невероятно большой и тучный человек. Его тело заняло все пространство двери, а громадная согбенная голова упиралась в притолоку. В левой руке он держал перевязанную тесемкой коробку из-под ботинок, а правую прижимал к сердцу.

— Василий Васильевич? — удивился Кузьмич и, шаркая пимами по облезшему крагиусу, заспешил навстречу гостю.

В музее было сыро, и Кузьмич даже летом использовал валенки вместо комнатных тапочек. Посетители заходили редко. Можно сказать, совсем не заходили. Это, разумеется, без передачи Кузьмичу. Обидится. А старик он замечательный. Который уж год, без зарплаты, с вечной простудой, охраняет бесценные, по его мнению, экспонаты по истории родного района. Времена изменились, старая история никому не нужна, новую еще не придумали, но бывший учитель истории, как солдат, которого забыли сменить на посту, исправно несет службу. Тратит свою мизерную пенсию на ремонт барака и ищет спонсоров среди бывших учеников. Жертвуют Клио не многие и не много.

Худенький и хрупкий Кузьмич, обликом похожий на академика Лихачева, был ярким представителем погрязшей в бескорыстии и альтруизме, гордо вымирающей старой степноморской интеллигенции. Один из тех чудаков, что свято верили в то, чему учили детей. Чужих и своих. Теперь он пожинал горькие плоды просвещения. Воспитанные в библейско-социалистическом духе два сына и дочь окончили школу с золотыми медалями, получили красные институтские дипломы и оказались совершенно непригодными к новой жизни. Воспитай он из них подлецов и негодяев, давно бы в лоснящемся «Мерседесе» увезли его из умирающего города в более пригодные для жизни края. Но, увы. Пошли они по стопам отца и теперь честно прозябали на нищенскую учительскую зарплату.

Дошаркал наконец-то Кузьмич до посетителя, взял его слабыми пальцами за локоток и препроводил к стульчику. С сомнением посмотрел гость на ветхую мебель: выдержит ли? Стул протестующе скрипнул, но не разломился.

— Водички принести? — спросил Кузьмич.

Шумный отрицательно мотнул огромной своей головой.

— Нет, — сказал он угрюмо, осторожно наклонившись, чтобы поставить на пол коробку, — только стаканы.

— Что же ты людей пугаешь, молодой человек, что же ты все притворяешься? — с ласковой укоризной спросил директор музея.

— Есть, Кузьмич, такая неизлечимая болезнь. Жизнь называется. Выпьем?

— Ты же знаешь, не пью, — всем своим тщедушным видом извинился интеллигентный Кузьмич.

— А кто пьет? — проворчал Василий Васильевич и, сопя, полез во внутренний карман пиджака.

Солнечный грустный луч зажег изнутри «Медведя» тяжелым янтарным шаром. И такой это был особый, завораживающий свет, что два старика долго не могли оторвать от него глаз. Для любой, самой банальной, самой пошлой вещи, как, впрочем, и для любого самого никчемного человека, наступает миг откровения, когда просвечивается их сущность. Нечто вечное, печальное и очень красивое.

Громадная, как совковая лопата, лапа Шумного обхватила бутылку, и тайна исчезла. Буднично, как воду, выпил он стакан водки. Посидел малость с закрытыми глазами, медленно багровея, отчего казалось, что волосы его стали еще более седыми.

— Вот, — поднял он с пола и поставил на стол коробку, — для твоего музея цацки.

Коробка звякнула. Кузьмич просвечивающимися на солнце пальчиками развязал тесемку, поднял двумя руками крышку и остолбенел, будто была это не коробка, а саркофаг с мумией фараона. Золотые блики играли на его изумленном лице.

— Ты что, Василий Васильевич, с ума сошел? Как можно?

В коробке грудой лежали ордена, медали, орденские планки и другие знаки отличия. И было их так много, что вполне можно было наградить армию небольшого независимого государства за выигранную войну.

— Бери, бери, пока дают. Не выбрасывать же.

— С чего это вдруг выбрасывать? — сердито удивился Кузьмич.

— А что мне их прикажешь в Германию везти? Хорош я там буду с этими цацками. Только разве что для смеха…

— Так все-таки уезжаете?

— Ну, за твое здоровье, Кузьмич. Увидимся, нет ли до отъезда. Прощай, на всякий случай.

Он выпил и расплылся грудой. Тяжело пыхтя, достал из кармана куртки грецкий орех и оглядел кабинет Кузьмича, одновременно служивший запасником, в поисках тяжелого предмета.

У стен был свален сор прошумевшей и без следа исчезнувшей истории. Лишь крохи ее застряли в сите музея. Железное колесо первого в этих краях трактора. Полусгнившая соха. Коричневая ступа. В углу стояли потемневшие, растрескавшиеся и слегка обугленные козлы. Вместо одного из рогов вбит ржавый трехгранный штык. Кузьмич не посмел выпилить свидетеля гражданской войны из трухлявой древесины. Симбиоз оружия и дворовой утвари представлял куда большую ценность. Это был пласт жизни, история в развитии, сгусток времени, поэтический образ, странно волновавший воображение. Вольные хлебопашцы Ильинки не были воинами. И хотя в музее был раздел «Красные партизаны», подвиг прадедов заключался лишь в том, что, когда к селу подходили потрепанные части колчаковцев, мужики призывного возраста мужественно побежали прятаться в Бабаев бор. Жены и матери носили им по ночам горшки с кашей, чтобы герои не умерли с голода. Конечно, в те дни пролилось много крови, но в этом были повинны не классовые сражения, а лесные комары.

Держа в ладони орех, Шумный подошел к полке, на которой в тени зеленых от патины благодушных самоваров лежал обрез. Инвалид классовой борьбы с темной историей. Однажды ночью из его ствола вылетел кусочек свинца, пробивший стекло и висок первого председателя сельсовета. Врага народа быстро нашли и расстреляли. Само же орудие преступления обнаружили много десятилетий спустя, когда, расчищая ложе водохранилища, сносили Ильинку. Ржавый и тихий, он прятался в тайнике между звеньев сруба совсем не в той избе, где его когда-то искали. От обрубка все еще пахло порохом, и черное дуло с угрюмой издевкой смотрело на новых людей. Несколько лет урод лежал на стенде музея, но однажды исчез. В то время у мальчишек была опасная забава: поджоги. Схожесть оружия классовой ненависти с самодельными пистолетами, которые заряжались серой, соскабливаемой со спичек, не могла не обратить на себя внимание пытливых умов. И обрез выстрелил еще раз. Похитивший его подросток выбил глаз своему лучшему другу. Нечаянно. Мальчишки приходились правнуками убийцы и его жертвы. Случайное это совпадение потрясло Кузьмича. История, сделав мертвую петлю, вернулась на круги своя. После долгой волокиты улику вернули в музей. Но на этот раз ствол залили расплавленным свинцом. И вот Шумный колет этим тяжелым стволом грецкий орех. Скорлупа треснула. Ядрышко оказалось гнилым.