Мои прославленные братья - Говард Фаст

— Почему не можешь понять? — спросил я. — Народ — это жалкий, невежественный сброд, который ковыряется в земле. Ему наплевать, кто им управляет: Карфаген или Рим.

— Не знаю, на что ему наплевать и на что нет, — медленно сказал Шимъон, ведь я старик, и за всю жизнь я больше чем за несколько десятков миль не отъезжал от границ Иудеи. Но в конце концов Карфаген пал.

— Потому что Рим могуществен и настойчив, — сказал я гордо. — В нашем городе появилась поговорка: «Карфаген должен быть разрушен». И он был разрушен!

— Однако у греков тоже была поговорка, что Иудея должна быть уничтожена, но этого не случилось.

— Антиохия — не Рим, — улыбнулся я. — И в любом случае, Шимъон, за тобой долг. Я всю ночь читал твои воспоминания, и, однако, я нашел там лишь вопросы, но не ответы. Ты кончаешь свой рассказ смертью Иегуды, как будто это самое главное.

Но ведь это было более двадцати лет назад, и сегодня Иудея свободна, и даже в далеком Риме отдают должное Маккавею.

— И все-таки это действительно самое главное, — вздохнул старик. — Может быть, и вся моя писанина бесполезна, но когда я кончил рассказ о гибели моего брата, писать дальше я был не в силах.

— Но ведь после этого произошло еще много событий! Очень много!

— Да.

— Даже я слышал о том, как после смерти Иегуды ты и двое твоих братьев собрали всех мужественных людей Иудеи и продолжали сражаться, и вас оттеснили в пустыню за реку Иордан, и вы долго там жили.

— Это верно, — кивнул старик. — Мы ушли в пустыню, ибо нам казалось, что дело наше безнадежно и будущего у нас нет. Но таков был договор сыновей Мататьягу, что мы должны сражаться, даже если будем сражаться одни во всем Израиле.

Мы отступили к Иордану с боями, ни разу не показав врагам свои спины, но когда все были убиты, мы втроем перешли Иордан и ушли в пустыню, как давным-давно сделали наши предки, которые ушли в пустыню, но ни перед кем не склонили колени.

И живя в пустыне, без крова, без крыши над головой, мы выжили. Мы как-то ухитрились выжить, и мы послали нашего брата Иоханана назад в Иудею с поручением, но на него напали дикие бедуины и убили его.

Он был благороден, и нежен, и добр, и не было на свете человека, которого бы он ненавидел, ни разу никому он не причинил зла, ни разу не возвысил голоса в гневе. И все же только потому, что он был сын Мататьягу, он оставил дорогие его сердцу святые свитки, оставил благоговейную тишину синагоги, оставил свой дом, жену и детей, и взял в руки меч. Мы не наемники, римлянин, и для нас все, что есть в жизни, — это лик и проявление Бога, и все живое для нас священно. Нет большего греха, чем пролить кровь; лишить человека жизни — это величайшее злодеяние. Так что ты, возможно, не понимаешь, чего это стоило Иоханану, который был привержен еврейскому Закону больше, чем кто другой, — чего стоило Иоханану взять в руки меч и сражаться и проливать кровь.

И все же он это делал. Он делал это добровольно, и все те годы, что он сражался рядом со мною, с его губ не слетело ни слова жалобы, ни слова сожаления, ни слова о том, что ему страшно. Он был не такой, как остальные его братья, он был хрупок и слаб телом, но в нем горел неукротимый, могучий дух. Даже когда он был тяжело ранен и лежал в горячке много дней, много недель, он никогда не жаловался, никогда не сожалел о том, что сделал. И его убили бедуины, и он умер один в пустыне — и остались в живых только мы с Ионатаном. Когда-то, отправляя своего брата Ионатана к рабби Рагешу, которого тогда называли отцом Израиля, я велел сказать Рагешу, что пока двое свободных людей ходят по земле Иудеи, ее нельзя покорить. Так оно и случилось: Ионатан и я остались одни в пустыне.

Шимъон помедлил, устремив глаза вдаль, на голубые холмы Иудеи. Его большие руки то сжимались в кулаки, то снова разжимались, а морщины, избороздившие его лицо, казалось, сделались глубже. Он не рассказывал мне, он выбрасывал из себя слова.

— Да, — продолжал он, — нас было двое свободных людей, но не мы пробудили Израиль от глубокого, как бездна, отчаяния, в которое он погрузился после поражения.

Нет, это сделал дух Иегуды, дух Маккавея — человека, которому не было равных на земле и никогда не будет. И постепенно страна начала подыматься. Те, кому была дорога свобода, пересекали Иордан и приходили к нам, и обнимали нас, и целовали нас, ибо мы были сыновьями Мататьягу, который погиб за свой народ и за то, чтобы все люди могли жить достойно. К нам приходили все новые и новые бойцы, наши силы росли — ив один прекрасный день мы снова переправились через Иордан и вернулись на свою землю. Все было так же, как раньше; куда бы мы ни приходили, люди бросали свои дома, свои плуги, и вступали в наши ряды. И еще раз мы показали грекам, что еврей умеет сражаться. Это произошло не сразу. Свободу нельзя купить, как покупаешь корову или клочок земли. Мы платили свою цену за свободу год за годом, но в конце концов мы победили. И вот, нет больше господина над Иудеей — лишь свободный народ, живущий в мире.

— И это стоило двадцати лет непрерывных войн, — сказал я.

— Если ты прочел, что я написал, то ты знаешь, чего это стоило, — напомнил мне еврей. — Мы пожали посеянное Иегудой, ибо он открыл нам ту истину, которой мы не знали прежде, — что в борьбе за свободу никто не погибает напрасно. Эту истину он нам открыл — и что еще ты хотел бы от меня услышать?

Война — это зло, и убийство — это зло, и поднявший меч, от меча и погибнет. Так написано в наших священных свитках. Мы сражались за нашу свободу и, волею Божьей, мы никогда ни за что другое не будем сражаться. Мы избраны не для того, чтобы учить людей воевать, но для того, чтобы учить их жить в мире и любви. Пусть мертвые спят спокойно, и если ты хочешь знать, как мы боролись и за что мы боролись, пройди по нашей земле, Летулл Силан, и посмотри, как живут люди. Я уже достаточно тревожил мои воспоминания.

— Но ты их тревожил несколько странно, Шимъон Маккавей, ибо ты не видишь целого, а видишь только часть. Неужели ты всерьез веришь, что ваша крохотная страна могла в одиночку сокрушить Сирийскую империю?

— Но мы ее сокрушили…

Однако в голосе Шимъона не звучало уже прежней уверенности.

— Так ли это? — спросил я. — Разве не Рим сокрушил мощь Греции, разве не Рим остановил победную поступь Сирии? Не римский ли легат встал на египетской границе и сказал сирийскому войску:

«Дойдите до этой черты — и ни шагу дальше!»

Вы ничего не знали про Рим, но Рим знал про Иудею. Разве хватило бы у вас сил выстоять против целого мира, Шимъон?

Это же нереально. Ты говоришь, что вы сражались за свою свободу и больше ни за что не будете сражаться. Не слишком ли гордо это звучит, Шимъон? Я не верю, что евреи так непохожи на всех остальных людей. Ваша страна находится на перекрестке земных дорог, и этот перекресток должен быть открытый. Знал ты об этом или не знал, но Рим сражался на твоей стороне, Шимъон. А где будет Рим сражаться завтра? Подумай об этом, Шимъон Маккавей!

Еврей поглядел на меня, и в его бледных глазах были смущение и грусть. Он был взволнован и озабочен, но не испуган. Затем он встал, как бы собираясь распроститься со мной на сегодня, и сделал несколько шагов по балкону.

— Еще один вопрос, — остановил я его, — если Маккавей мне позволит.

— Спрашивай, Лентулл Силан.

— Что случилось с Ионатаном?

— Для чего тебе это знать? Какое это имеет значение? Все мои прославленные братья мертвы. Он протянул руку и коснулся моего плеча.

— Прости меня, Лентулл Силан, ты гость в моем доме, и да отсохнет мой язык, если он произнесет хоть слово, которое обидит тебя. Просто есть вещи, о которых говорить труднее, чем обо всем остальном.

— Неважно, забудь об этом, — успокоил я его.

— Нет! Как ты сам сказал, ты — посланник, и все, что ты услышишь, ты передашь пославшим тебя.

Про Ионатана мало что можно добавить. Он был младший из братьев, он рос уже без матери и поэтому был как бы нашим сыном, нашим любимцем; и сперва, когда мы начинали борьбу, он сражался, будучи еще совсем ребенком. Он никогда не знал того, что знали мы, старшие братья, — счастливого, радостного детства в Модиине, ибо еще ребенком он взял в руки лук и потом знал в жизни одну лишь войну, и единственное, о чем он мог вспомнить, — это о войне, изгнании и битвах. Но он пережил все это — пережил кровавую бойню, в которой погиб Иегуда, пережил годы изгнания в пустыне.

Вместе со мной он оплакивал братьев, и год за годом мы сражались вместе за Иудею и за Израиль а затем, уже под конец, когда мы были уже близки к победе, греки захватили его…

Он поперхнулся и замолчал, спина его согнулась, и он сидел, глядя вдаль на долину.

— Захватили его? — мягко переспросил я.

— Захватили его, — повторил Маккавей, и в голосе его была суровая горечь. — Греки захватили его в плен и держали заложником, требуя выкупа. И я опустошил все свои сундуки, и каждый еврей, у кого было хоть сколько-нибудь золота или хоть крошечный драгоценный камешек, отдал все это, чтобы выкупить Ионатана. Мы собрали все золото и серебро, какое было в стране, и люди с радостью отдавали все, что у них было, чтобы только выкупить сына Мататьягу, и все это мы вручили грекам. А потом они убили моего брата…