Удавшийся рассказ о любви (сборник) - Владимир Маканин

Теперь же, оберегая его повесть (и свое дивное рабочее местечко), Лариса скрылась в троллейбусе. Уехала, болтая с этим сморщенным типом – с сослуживцем. Им по дороге. Она успела дать знак Тартасову, чтоб он не уходил. Чтоб в следующий троллейбус… И чтоб нагнал ее сразу – остановку он знает. (И дом ее хорошо знает.) Он все отлично видел. И главное по-прежнему при ней: прошедшая цензуру его повесть. К груди прижата. Вместе с сумочкой. Пусть так и едут: вместе!

Тартасов, счастливый, шагал вслед за троллейбусом. Когда вперед, шагается и без транспорта. Когда удача… Легко и так споро! Он шел в своем прошлом. Он шел, скользя по снегу. То вдруг поскрипывая. Зима стояла.

А здесь осень… Возле замшелой пятиэтажки с ярко размалеванным первым этажом (и с зазывом «ВСЁ КАК ДОМА») по-прежнему осенний минор. И окно, где Ларисин кабинетик, зашторено. Тартасов не раз там сиживал. Да-с, кабинетик невелик. Открытая фортка… Ларисы Игоревны все еще нет.

Зато из окна, что рядом, – Галя. Выглянула. Стрельнув глазками в ржавые осенние деревья, заметила над ними (над их кронами) хмурые небеса. Заметила и Тартасова.

– Сан Саныч, – позвала, облизнув губастый рот (после чашки кофе), – Сан Саныч! Чего вы не зайдете?

И еще выкрикнула:

– Зайдите. Чего ж все на лавочке!

Тартасов (денег маловато даже на кофе) ответил с некоторой запинкой. И с досадой: когда она наконец запомнит, что зовут его Сергей Ильич! и вообще!.. И вообще, ему, милая, с Ларисой Игоревной хочется переговорить. То да се. А дальше?.. дальше посмотрим.

Галя – из рязанской глубинки; они там смешливы; и на язык чутки.

– Смотрите – да не просмотрите!

И скрылась в окне.

Но снова головку выставила, кричит:

– А у нас тут пьяненький. Ну, круто-оой! Валяет дурака, вроде как он художник… с кисточками в обеих руках. Во как! В правой и в левой – обеими кисточками сразу рисует.

И засмеялась. А за ее спиной засмеялась вроде бы Ляля; веселятся!.. Задернули занавеску.

Тартасов заскучал.

Пожалуй, он уже сердился. Мол, жду и жду. А там-то, в прошлом… (Теперь его вдруг восхитила собственная жизнь! и памятливость!) Там-то чего мне, торопыге, не жилось? чего не ехалось? Наверняка уже нагнал бы Ларису. В следующем троллейбусе… Уже бы к ней приехал. Уже обнял.

Он вновь поискал трещинку, щель в траве, дыру, воронку – сгодилось бы любое узкое углубление. Встал со скамьи. Шагнул, ведя по земле нервным, острым глазом.

В шуршащей под ногами листве (музыка осени) приметилась норка, мышиный ход. Маленькая тварь оттуда перебралась зимовать уже загодя: в ближайший подвал. На зимовку. А норка – нам!.. Тартасов ее приоткрыл, сгребя листву ботинком. Вот она. И мысленно ввинтился… вот!.. За норкой в глубине возникло узкое место, и Тартасова опять потащило. Обдирая о жесткие выступы…

В ушах заложило, засвистело от нараставшей скорости, полный вперед! (То бишь назад. В прошлое.) Вдруг рвануло рукав. Зацепившийся карман отстал от пиджачной полы, оторвавшись от Тартасова… Оставаясь тряпицей где-то там, на ветру! В свистящем безвременье.

Прошлое, вообще говоря, нас не ждет, но на этот раз Тартасову повезло. Он попал хорошо. Какие там пуговицы, оторвавшиеся карманы! пиджачный сор, троллейбусный билет, деньжата – все по фигу! Тартасов в постели. И Лариса рядом. Молодая…

Первый взрыв чувства он, правда, уже упустил. Припоздал… Но впереди вся ночь.

В ушах Тартасова перестало давить, стихло. И так знакомо затикал ему из комнатной глубины Ларисин будильник, что на комоде. Старенький монстр с натугой поспешал за ходким временем.

– Что это ты холодный? Остыл?.. Ходил на кухню? – спросила Лариса лежащего с ней рядом Тартасова. Удивилась.

Ласково движущиеся руки – вот откуда шло обволакивающее ее тепло. Вот откуда возникала нежность прикосновений, а с ними и наново набегавшая чувственность. Ах, как она!.. Приглаживала пальцами ему плечи, грудь. Еще нежнее и мягче ее пальцы становились, когда спускались ниже. То справа, то слева ласково настраиваясь (но не набрасываясь) на его крепкий впалый живот и пах. Тартасов замирал. Пальцы прочерчивали на его напрягшейся коже едва ощутимые утонченные линии… И так слышно в тишине подстукивал сердцу будильник!

Томление нарастало, однако всему есть предел. Тартасов не выдерживал. Он вдруг хватал ее за руки, за пальцы. Долготерпение мужчины оборачивалось заждавшимся взрывом. Может, в том и была правда тех минут и тех ее рук?.. Следом шла грубоватая, уже неразборчивая страсть, долгая, мощная, после чего оба проваливались в забытье, в сон.

Но утром ее чувственные, все забывавшие пальцы – все помнили. Такая ясность! (Ради этой особенной памятливости и ясности Лариса, возможно, и вставала пораньше, одна. Читала, сидя за столом. В легком халатике.) Тартасов, понятно, еще в постели. Сон интеллектуала. Валялся, не в силах разлепить глаза… Прихлебывая глотками черный кофе, Лариса трудилась над его повестью. Железной рукой (той самой, теми же пальчиками) вычеркивала из текста живую жизнь. А заодно, конечно, и нечаянную красоту той или иной подвернувшейся строки. Приговаривала:

– Извини, милый. Это – ляп.

Абзац запивался мелким, микроскопическим глотком кофе. И вновь она поджимала тонкие губы, повторяя:

– И это ляп!

Рука, вчера нежная, вымарывала строку к строке жирным красным цензорским карандашом.

– Но послушай! – Тартасов подскакивал на постели.

Вспыхнув, он возмущался, он выкрикивал обидные ей либеральные дерзости. Она же, его не слушая (и не слыша), сидела себе за столом. В легком халатике… И пробегала глазами текст дальше.

Даже не подняла лица. И полусонный Тартасов скоро смолк. Ранимая его душа смирялась, проникаясь вдруг трезвым подсчетом. На странице вымараны, хороши ли, плохи ли, всего-то четыре строки. И еще пять-шесть слов. Счастливчик! Не сглазить бы! еще какой счастливчик, спит с собственной цензоршей и вот же… негодует! А уже, видно, подзабыл, как у него (как и у всех других) вымарывают страницами и целыми главами.

Он сидел в постели, а она вычеркивала.

– Проснулся?.. Сейчас, милый! Сейчас кофе.

Молодая, она поутру смеялась колокольчиком. Звонко и вроссыпь… И вот уже садилась к нему поближе, в постель, протягивая в чашечке черное сладкое пойло. Обжигало губы. А рядом ее лицо посекундно менялось – от утренней радости к еще большему утреннему счастью. Женщина! Полупроснувшийся Тартасов смотрел как загипнотизированный. Не понимал…

Он туповато не сводил глаз – нет, не с пахучей кофейной жижи, а с протягивающей чашечку ее руки. Уже не железной и неумолимой, а вновь вдруг слабеющей, слабой женской руки. Да, да, слабеющей под тяжестью даже малой чашечки кофе, подрагивающей…

Задумался Тартасов… Но что дальше?.. Надо ж было ему и к себе возвращаться! (В настоящее.)

Зато вернемся с ней вместе. Дождался-таки! Можно считать, что я ее там (на осенней скамейке) дождался, подумал Тартасов.

Он допил кофе, а Лариса забрала из его рук чашечку. На миг взволновалась, не капнул ли интеллектуал (черным на постель). Успокоившись, сидела теперь совсем рядом, нежная.

– Ты как сосредоточиваешься? – спросила она. Щебетала, как студенточка.

– Да как придется.

– Смотришь в какую-нибудь трубу? в дырочку?

– Не обязательно.

Тартасов пояснил, что все от навыка и что бывает по-разному. Трудности перехода из одного времени в другое чисто технические – можешь себе выбрать любую точку. Хоть на рисунке обоев! Представь, что за этой точкой на обоях есть некий ход… узкое место. И вот мало-помалу внедряешься в него (мысленно). Как сверло ввинчиваешься. Углубляешься! А затем вмиг проскакиваешь в иное время…

– На обоях? Точечка? – Лариса обрадовалась: она сейчас же попробует.

Но она все-таки наколола шпилькой дырочку в обоях. Так ей легче. Дырочка – как узкий лаз, уводящий и взгляд, и мысль куда-то в темноту.

– Давай? – спросила. – Ты хочешь вместе?

Оба, разом постарев, вошли в знакомую блочную пятиэтажку.

«ВСЁ КАК ДОМА» работало… Девочки дело знали. Галя как раз предлагала солидному мужчине постричь его – скоро и модно; само собой, дать ему кофе. Шустрая Рая уже стирала своему клиенту рубашку. За час под направленным горячим ветерком рубашка чудесно отвисится и высохнет. Клиент (на эти часок-полтора) прилег отдохнуть душой и телом на широкой Раиной кушетке.

В прихожей, еще не успев войти в начальнический Ларисин кабинет, Тартасов высказал свое заждавшееся желание. (Лариса Игоревна открывала дверь ключом.) Прокашлявшись, Тартасов сказал, что он хотел бы сегодня Лялю.

В кабинете Лариса Игоревна села за свой стол. Достала два изящных стакана. Тартасов сел напротив. Она налила ему боржоми. Но… так и не ответила.

– Я понимаю… Деньги. – Тартасов морщил высокий лоб.

Вертикальная черточка на переносице придавала его лицу напряженное выражение. Ожидание мысли. (Телезрители хорошо знали эту ищущую морщинку.)