Удавшийся рассказ о любви (сборник) - Владимир Маканин

– Да! Да! – вскрикнула она, едва его завидев.

Плакала, сидя за цензорским своим столом. Плакала тихо и виновато, заминая в кулаке платочек.

Ушел Трубакин. Ушли Строков с Зиминой. Ушли наконец все из их длинной кишкообразной комнаты. Все, кроме кашлюна Арсеньича, переживавшего за плачущую Ларису и считавшего, что как раз на таких цензорских ошибках он может ее чему-то научить. (Его вот-вот собирались вытолкать на пенсию.) Она плакала, он кашлял.

Старому Арсеньичу, совку до пят, не могло и на миг прийти в голову, что Лариса видела ляпы в тексте не хуже его. Даже лучше, острее! Она бы выудила их из текста за минуту. Если б…

– Работа несложная. Работа на зоркость. Но вам оправданием – ваша молодость, дорогая моя. Что ж плакать! – выговаривал старый цербер.

– Я… Я…

– Успокойтесь, успокойтесь. Промах не груб. Промах послужит уроком.

– Он писатель, а я…

Лариса комкала платочек, нет-нет и прижимая к хлюпающему носу.

– Тартасов хитрец. Как все писатели… Таков их удел. Таков их крест, Лариса, если угодно. На каждой странице подсовываются либеральные штучки-дрючки. Смотрите. Смотрите сюда…

Старый служака не поленился, вновь раскрыл литературный журнал, где до боли знакомая ей повесть Тартасова. И где почти на каждой странице запоздало поставленный знак то вопроса (плохо), то восклицания (совсем плохо).

Официальный выговор… Влепили… Когда дома Лариса пыталась рассказать Тартасову о случившемся скандале, ее опять душили слезы и появилось (откуда это?) некое новое для нее чувство – чувство женской жертвенности. Сладкое чувство!.. Без сантиментов. Без надрыва. Просто как неизбежный во все времена житейский случай… И сами эти слова «жертвенность женщины», претенциозные, если вслух, Лариса так и не произнесла. Тартасов, впрочем, понял. Нельзя сказать, чтоб он не ценил. Он ведь и сам держал втайне свою козырную. Молодец. Не гусарил. Только ухмылялся в усы, когда его спрашивали, мол, везун, как проскочил цензуру? как удалось?.. Но что касается жертвенности… Он только и задумался на миг (на полмига), нельзя ли из их цензорского переполоха скроить рассказ. О любви… Попросил ее (это фон, фон!) описать Арсеньича, его любимые словечки, кем был, чем жил старый мудак – вдруг вдохновит!

Она ничего не могла припомнить ему для фона, разве что частую прибаутку Арсеньича: ВТОРОЙ ПРОТЕЗ ВСЕГДА КРАСИВШЕ, – но о чем это?..

Да и сам урок старого цензора казался тогда лишь тягомотиной. Платочек ее был мокр, мал, крохотная тряпица, нос распух, а Арсеньич все талдычил:

– …Хитрец автор, вдруг нахмурив брови, вам скажет – я, мол, сделаю текст построже. Уберу, мол, лишнее! Повоюю с эпитетами и тому подобное!.. Чувствуете?

– Чувствую, – всхлипнула Лариса.

– Этакий эстет. Этакий борец за лаконизм! А что в итоге? А в итоге, Лариса, слова просеялись. Слова стиснулись. Слова сомкнулись. Персонаж вдруг получает совсем иную, убийственную характеристику…

Как много, как бесконечно много может провалиться (объяснял ей старый Арсеньич) – уйти в зазор меж двух слов. Туда и выбрасывает лишнее искусный хитрец автор. Суть авторства – эта бездонная щель меж словами. Миры, целые миры провалятся туда, эпохи, цивилизации!.. и ничего нет. Ни следа. Это узкое место, этот гениально коварный стык меж двумя соседними словами!.. На этих стыках, на этих зазорах родилась динамика письменности. Родилась словесность, а уже с ней (и в ней) высота духа и чекан мысли.

…Тартасов, вернувшийся от Ляли несолоно, старался огорчение скрыть. Мужчина! Лез теперь с разговором к Ларисе Игоревне. От нечего делать…

Жаль его. Ларисе Игоревне так нетрудно представить, какой он там нес вздор. Как лип он с разговором к Ляле (а после и к Гале). Без денег… Навязчивый, суетный, слюнка запекшаяся в уголках губ.

– Как дочка, Лариса? – переспросил он.

Можно же и просто поговорить.

– Как у всех… Она в Рязани. Врач. Платят, правда, им маловато и не в срок. Но не жалуется…

– Помогаешь ей?

– Да. – Лариса Игоревна в паузу тоже поинтересовалась: – А что твой сын? Он ведь компьютерщик?

Тартасов махнул рукой:

– Только разговоры, что компьютерщик, что дело модное и денежное. Он никто. Ходит и чинит по знакомству… Ха-ха! Его приятель работает в КГБ. Вот уж фирмачи! Казалось бы!.. Сын ходит в их проклятые подвалы уже неделю. Налаживает компьютер за компьютером – а заплатят или нет, еще неизвестно.

Лариса Игоревна (как только кто-то ныл) предпочитала оставаться оптимисткой:

– А все же их поколение не унывает. Они уже смолоду протиснулись через узкое место – раз-раз! и огляделись!

– Узкое место?

– Ну да. Так я называю наши глобальные перемены.

Из комнат послышались крики. Шум. Но вот, пробиваясь сквозь стены, сильный пьяноватый мужской голос запел:

Живет моя отрада-ааа…

И с новой силой ликующие крики. А следом ур-ра-а! – звон разбитых бокалов (что такое?). И веселый, молодой животный смех. Да уж, протиснулись! Вполне!.. Настоящая жизнь шла там, за стеной.

Живет моя отрада-ааа-а

В высоком терему-ууу…

– «Му-уу», – передразнил Тартасов.

– Из пятой комнаты. Опять у Аллы, – сказала Лариса Игоревна, прислушиваясь.

Ей хотелось ласки. Ей хотелось, чтобы стареющий Тартасов протянул руку и, хотя бы мимолетно, погладил ее по щеке. Как когда-то!.. Смотрит… Угадает ли он, что чувствует она? Едва ли. Мужчине память ни к чему. (Зачем ему прошлое? Ляля, Галя, Алла – вон их сколько!)

Что-то Тартасов все же почувствовал:

– А ты меня любила. Без ума была, а? – спросил и засмеялся.

Она кивнула. Сказала негромко:

– И ты меня любил.

Он (напомнила!) тут же помрачнел. И заговорил о своем:

– В голове пусто. В карманах пусто. Не пишу ни строки. Вот уж труженик!.. Если б не передача на телевидении, я бы, наверное, тоже пел. В подземном переходе. С шапкой на полу.

Лариса Игоревна всколыхнулась:

– Ну-ну, Сережа. Перестань!.. А почему ты не пишешь?

– Мыслей нет. Сюжетов нет. Что мог, уже написал. А что писать еще?

– Люди стараются. Люди что-то пишут.

– Люди вон и песни поют!

И Тартасов мотнул головой в сторону стены, за которой веселились хорошо протиснувшиеся.

Пора-пора-порадуемся на своем веку-уу… —

орал застенный голос.

Чай затевать долго, Лариса Игоревна плеснула Сергею Ильичу еще боржоми. Пей, милый. А? Что?.. И тут оба они, вдруг повернувшись к стене, уставились глазами в обои… ища там заметные точечки (и былые дни).

В момент, когда их потащило, она цепко держала Тартасова за руку. А он (мужская жадность, желание прихватывать все) не выпустил из руки стакан с минеральной водой. Жлоб! Он хотел успеть допить. (Еще и это!) На свистящем ветру, на самом выходе (вылете) из узкого места Тартасов все еще торопился нести стакан ко рту… Дернулся, она не удержала. Руки их распались… Кричала ему, пытаясь не отстать. Тянулась, но где там!.. В прошлом времени (куда их выбросило) они, увы, оказались уже не вместе. В последний момент!.. Их растащило, их разрознило всего-то дня на четыре.

Тартасов (как в наказание) попал в те черные дни, когда он кончился: когда он уже не мог писать повести. И когда не нашел ничего взамен. Его книги уже не переиздавались. И само собой, без копейки денег… Полоса… Тартасов мялся с ноги на ногу в телефонной будке у метро и вопил в трубку:

– Я погибаю! Погибаю!..

Домашний телефон был отключен за неуплату. Тартасов заскочил, забился в обшарпанную будку, делая оттуда звонок за звонком. Спохватился! Жизнь на глазах менялась… Звонил, вопил, умоляя приятелей искать ему хоть какую, хоть ночную работу:

– Я готов быть наборщиком… Читчиком! Я готов подметать и мыть полы в редакции. Я и сын, нас двое, нам нечего есть. Я мог бы читать детям по радио… Я, честное слово… Клянусь… Я когда-то хорошо рассказывал сказки. Про крота и Дюймовочку… Я… – И, вдруг сорвавшись, Тартасов некрасиво шмыгнул носом прямо в трубку. Грубый мужской всхлип.

Его уже поторапливали извне. Стуча монеткой в стекло телефонной будки.

Ларису (она в тех же днях) тоже, разумеется, никуда не брали. Она также готова была править любые тексты. Как начинающая, дежурить у телефона. Вычитывать… Переписывать… Вдруг ей где-то поручалось (за копейки!) выдавать библиотечные книги, но… но начальство зрит в оба. Сверху им виднее. Вскоре же узнавалось, что к их честному библиотечному хлебу притирается бывшая цензорша. Ага. И тотчас взамен Ларисы брали другую, сюда же просившуюся. Женщину с двумя детьми и с судьбой попроще.

Коллег Ларисы также не брали, разумеется, ни в газету, ни в расплодившиеся издательства. Ни даже в библиотеки (истинное место для бывших цензоров. Призвание. Следили б за выдранными страницами!). Их нигде и никуда, а вот худощавый Вьюжин с его либеральными остротами уцелел. И еще как! Вдруг протиснулся в большие начальники. Восседал на одном из каналов телевидения. Она пришла и, встретив, сразу узнала эти уверенно-насмешливые глаза. Эту улыбку!.. Правда, начинал лысеть.