Алтарь - Александр Прозоров

Девушка почти бегом промчалась по гулкому глиняному подземелью, выбежала под солнце, торопливо дошла до берега, столкнула долбленку на воду и сильными гребками весла погнала ее вверх по течению.

Ночь застала ее на берегу озера Нево. Пробившись через широкую стену камыша, она наломала огромную охапку сухих стеблей, зажгла ее щелчком пальца и долго любовалась высоким столбом пламени и летящими чуть не до самого неба искрами. Есть не хотелось, поэтому приготовленное для ужина сушеное мясо она забросила обратно в лодку, отплыла от берега и, завернувшись в козьи шкуры, легла спать. Второй день ушел на то, чтобы по удивительно гладкой водной глади домчаться до устья Волхова и пройти изрядно вверх по реке. И только поздним вечером третьего дня хранительница причалила к берегу немногим меньше стадии ниже Словенска. Выдернув лодку в густой кустарник, девушка пошла через лес, на ходу подхватывая сухие палки валежника. И вскоре над тихой полуночной чащей покатился зов, доступный только для того, кому он был предназначен:

— Челове-е-е…

Палки легко ломались в руках, словно только и ждали, когда их превратят из бесформенных мертвых сучьев в аккуратную стопочку, радостно потрескивающую под ярким язычком огня.

— Челове-е-е…

Трава выстелилась мягким ковром, пахнущим медом и цветами.

— Челове-е-е…

Темнота вокруг стояла прочной стеной, и оттого на замкнутом светлом пятачке казалось тепло, будто в жаркий полдень. Вилия чувствовала себя так, словно ее погрузили в огромную бадью и поставили в центр могучего костра. Тело горело, по нему бегали мурашки, сердце стучало, словно у испуганного зайца. А сверху с интересом подмигивали звезды и опасливо выглядывала из-за еловой макушки ущербная луна.

— Уж не меня ли ждешь, красавица… — Стена мрака расступилась, пропустив сквозь себя бородача в длинной рубахе, в красных сапогах, в расшитой медными бляхами куртке, небрежно накинутой на плечи, и сомкнулась вновь. — Голос мне ныне знакомый примерещился. Давненько я его не слышал, давненько.

— Садись, коли пришел. — Девушка подкинула в огонь еще несколько сучьев. — Это хорошо, коли услышал. Не каждому голос мой слышать дано.

— Кому же такая честь дозволена? — В ответ на приглашение князь на корточки присел у огня.

— Одному… — кратко ответила хранительница, помешивая угли длинной палкой.

На некоторое время над поляной повисла тишина. Вскоре Словен не выдержал, снял с себя куртку, расстелил на траву, сел сверху, прокашлялся:

— Так чего звала, берегиня?

— Видела я как-то, — ответила девушка, — как смертные свистульки мастерят. Сделай мне такую…

Она протянула князю заготовленный обрезок ивовой ветки в палец толщиной и примерно такой же длины. Дикарь, удивленно хмыкнув, достал нож, срезал край палочки с одной стороны, сделал посередине глубокую засечку, потом хорошенько раскатал обрезок меж ладоней, аккуратно вытолкнул сердцевинку из коры. Быстрыми привычными движениями отрезал пенек деревяшки, вставил обратно в кору, оттяпал край с другой, срезанной стороны, аккуратно сделал поверху небольшую канавку, тоже вставил кусочек обратно в кору, так, чтобы старые стыки снова совпали. Поднес получившуюся свистульку к губам, дунул в получившееся поверху отверстие. Послышался высокий свист.

— Вот, — протянул он свою работу девушке. — Баловство все это, в детстве развлекались.

Вилия присела на расстеленную куртку рядом с ним, зажала свистульку пальцами, начала на нее дуть, с присвистом бормоча древние слова. Отерла пот со лба, провела влажными пальцами по свистульке с двух сторон, вынула из рук мужчины тяжелый бронзовый нож, размахнулась и сильным ударом разрубила свисток пополам. Князь пожал плечами, но говорить ничего не стал. Только вынул аккуратно у девушки из ладони оружие и вернул его в ножны.

— Ты спрашивал, смертный, как позвать меня, коли нужда возникнет, — напомнила Вилия и протянула Словену ту часть, в которой была канавка. — Вот, возьми. Коли увидеть меня захочешь, подуй в нее. Если услышишь свист — значит, и я его слышу. Тебя слышу. Я тогда сразу к тебе направлюсь и вскоре появлюсь, дабы просьбы твои узнать.

Князь с подозрением осмотрел обрубок, потом поднес к губам и тихо подул. И тотчас над поляной прозвучал двойной свист.

— Я слышу тебя, княже, и я перед тобой, — опустила глаза Вилия. — Чего тебе хочется от меня, смертный?

— Знать хочу, человек ли ты в облике прекрасном — али наваждение ночного морока?

— И как ты проверить это сможешь, Словен, князь сколотов?

В этот миг сильная рука обхватила ее за плечи, привлекла, и девушка ощутила жадный, крепкий поцелуй. На сей раз она не шарахнулась, не исчезла, а ответила на неведомую ласку, позволила опрокинуть себя, чувствуя, как неведомый жар растапливает тело и смывает в небытие остатки рассудка. Она перестала быть собой, она превратилась в мягкий воск, послушный и податливый в руках желанного мужчины. Она перестала быть мудрой хранительницей, верным стражем усыпальницы Нефелима — она стала частью чужой страсти, чужой ласки, чужого желания. Поэтому Вилия даже не ощутила, в какой из мгновений лишилась одежды, и первое проникновение стало для нее не болью, а вспышкой, заставляющей устремиться навстречу неведомому, таинственному, сладостному, всепоглощающему деянию, проваливаясь все дальше и дальше в небытие, в красный слепящий туман, в бездну, из которой не хочется возвращаться, потому что нет более в обычном мире ничего, более важного, нежели это чудо. И был взрыв, который поглотил все, швырнул ее ввысь, разметал, а потом собрал обратно, чтобы осторожно положить на холодную влажную траву.

Вилия сделала вдох, выдох и подумала о том, а дышала ли она все это время? Потом повернула голову к уткнувшемуся рядом лбом в землю князю. Подняла дрожащую от усталости руку, погладила его волосы:

— Что ты сделал со мной, желанный мой? Теперь я уже никогда не смогу стать прежней.

Словен уперся руками в землю, выпрямился, сидя на коленях.

— Что ты со мной сделала, берегиня? Заворожила, заговорила, сердце мое вынула да куда-то унесла. Ведь князь я, честь родов своих, совесть их. Как в глаза Шелони посмотрю, что детям скажу?

— Ничего не скажешь, — молвила девушка. — Потому как сердце мое унес и не с пустой душой вернешься. Придется нам отныне обоим так жить: тебе с моим сердцем, а мне с твоим. Я заботиться стану о людях твоих, ты моему роду подарки носить станешь. А как сами ладить станем — кроме ночи, леса, огня и поляны этой, более никому знать незачем.

— Только не говори, что ты ко мне тоже от семьи бегаешь.