Где ночуют боги - Дмитрий Иванов

А Беслана Тарба, он жил в Очамчире, абхаза, убили за то, что он сказал, что он абхаз. А Кумфу Авидзба, 75 лет ему было, били, кололи ножом, а он говорить не мог, бедный, он был глухонемой, он руками и глазами так умолял, чтобы его не трогали. А Бжания? Такой человек был, пенсионер, мудрец был, знаток абхазского фольклора, столько сказок знал, что хочешь знал: в дом к нему вошли, заставили старика выпить ядохимикаты, которыми он сад опрыскивал, бедный, умер, кто теперь такие сказки знает?! Артил Мелконян, бедный, 106 лет ему было, били, сломали руки и ноги, потом застрелили, 106 лет человек прожил, и так умер…

Так рассказала Ларис Антону. Никогда раньше Антон Рампо не знал этих людей, не слышал этих имен, не знал, как они жили, все эти люди, и как они умерли. Но ему, как и Ларис, было их очень жалко.

Ларис сказала:

– Золото, все из-за золота. Бандиты говорили: «Отдайте все золото, что имеете, тогда не убьем вас». В одном селе выкопали яму бульдозером, туда старух, малолетних детей бросили, а мужчин заставили засыпать их землей. Когда земли стало выше пояса, сказали: «Принесите деньги, золото, а то всех закопаем живыми». Всё село было там, оф, такой стоял крик, дети падали на колени, просили не закапывать их, дети из ушей сережки снимали, а сколько там золота, у детей в ушах? Все золото, что было в селе, все до последнего грамма забрали и тогда отпустили всех из ямы. Это же не люди. Это же дикари. В Сухуми приехали к театру на танке. Водку пили, стреляли по театру, по композиторам, на фасаде такие портреты хорошие были, эти композиторы сто лет назад жили, один из них Моцарт был, он, вообще, в чем виноват, он даже был не абхаз. Потом в театр зашли, нашли там бурки, в бурках на танках танцевали, кричали, пели. Дикие люди. А «Мхедриони» – эти вообще. Батальон такой был, по-грузински «мхедриони» значит «всадники». Раньше что всадники делали? Против врагов воевали, людей защищали, а эти «всадники» что делали? Людей убивали. У них униформа была: джинсы, пиджаки и очки темные, даже если дождь шел или зима, все равно в очках ходили, чтобы их не узнали потом, после войны, потому что они что хотели творили. В Сухуми выпустили сто обезьян из питомника, сказали: «Вот, эти павианы – абхазы, пусть бегают, пусть у них будет независимость». Эти павианы, бедные, больше людьми были, чем они. Что они творили, эти «всадники», не могу вспоминать…

Потом абхазы побеждать стали. И что начали делать, тоже, ой, Боже мой… В одном селе на столбах повесили пятьдесят грузин. В парке культуры и отдыха убили четыреста грузин. Главврача туберкулезной больницы, грузина, Шота Джгамадзе – такой хороший врач был – на глазах у родных расстреляли, а за что? За то, что людей лечил? В этом же театре, где Моцарта расстреляли, убили Теймураза Жвания, Гурама Геловани. Актеры были. А за что? За то, что грузины. А они не воевали. Бедные люди в театре играли как могли. В деревне Камани убили сванов. Монастырь там был. Монашек изнасиловали и зарезали, а священник там был – отец Андрий, такой хороший человек был, грузин, – его поставили на колени, спросили, кому принадлежит Абхазия. Он сказал: «Абхазия принадлежит Богу». Его убили…

Потом Антон узнал, почему в могиле Ардаваста, отца Ларис, нет Ардаваста. Отец Ларис, который ходил с пулеметными лентами крест-накрест, никогда ни в кого не стрелял. В войне он не участвовал. У Ардаваста была кавказская овчарка, Арго. Она лаяла на танки, когда грузины пришли, не со злости лаяла, просто тоже танков боялась, наверное. И ее застрелили из автомата.

Ардаваст сказал тогда:

– Абхазия называется «страна души». Где же душа у этих людей?

Он закопал собаку в саду. А через неделю умер. Перед смертью просил закопать его рядом с собакой. Что будешь делать? Последняя воля. Там и закопали его, рядом с собакой.

Вторую могилу Ардавасту сделали уже после войны. В деревне, где теперь Ларис живет, – чтобы было, куда приходить на Пасху. Так у Ардаваста стало две могилы. И обе – с собакой. Одна собака с ним рядом, в земле, в Абхазии. А другая на мраморе, на Аибге. Памятник Жока сделал, как всегда, – от души.

– Хорошо, что бурдюком не надо было душу Ардаваста ловить, – сказала еще Ларис.

Антон не понял, и Ларис ему объяснила. В Абхазии во время войны у моста через реку Гумисту много дней шли бои. Многие, кого убивали, падали в реку. Гумиста их уносила. А куда? В море. Куда еще может людей уносить река. А родственникам после войны куда приходить? Тогда родственники пришли к реке с бурдюками из желудков ягнят. Ими души погибших ловили. И бурдюки хоронили уже.

– Что еще хоронить? Только душу. Бедные люди, – сказала Ларис.

Во время войны из Абхазии все бежали в Россию. Это было самое близкое безопасное место, куда можно было бежать. На границе было столпотворение. Пожилые люди умирали, пока ждали, когда их пропустят. Некоторые добрались до пограничной Аибги. Там остались. Так здесь стали жить Ларис, Азганка, Серуш, Самвел, и другие. Абхазы, те, что жили от Грузии близко, боялись, снова будет война – тоже с мест снимались, жались ближе к России. Потом из Карабаха люди бежали, из Сумгаита, из Чечни, Артуш убежал вообще из Эчмиадзина. Так появилась деревня беженцев. В ней теперь жил Антон. Беженцы – это такие люди, которые хоть раз, а многие и не по разу, потеряли все, что в жизни имели, взяли с собой только паспорта и детей и пошли неизвестно куда.

– Кто-то потом возвращался, – сказала Ларис. – Абхазы вернулись, грузины даже, кто не воевал, конечно, вернулись в Абхазию, а как теперь жить будут? Опять будут соседи, грузины с абхазами? Я не могу. Как буду жить рядом с теми, кто убивал твою мать, или брата, или сестру? Как в парке культуры и отдыха теперь будешь гулять? Где людей убили и закопали? Какой там может быть культурный отдых, скажи? А в огороде своем, как там буду работать? Где сама под хурмой закопала жениха и невесту, как буду кушать эту хурму, что должна думать, когда буду смотреть на нее? А эти? Как живет этот Гаврош, если только его не убили? Были хорошие люди, потом стали дикие люди. Потом что, опять стали соседями? Нет, есть люди, живут, как будто забыли, пьют, курицы жарят. А я не могу. Почему люди такие? Если бы могла знать… Я была бы не медсестра, а министр иностранных дел уже! – Ларис рассмеялась. – Не знаю, сынок. В горах темнеет раньше. Наверное, из-за этого. А бедный Альберт мой не воевал и не погиб, слава богу. Он мне сказал: «Ларис, не могу убивать людей, не знаю, как спать потом буду, если человека своими руками убью». А я ему сказала: «Оф, Альберт, и не убивай, не воюй, я тебя очень прошу, из нашей семьи хватит, что уже я – герой войны». Ну, его все равно на войну отправить хотели, но потом война кончилась, слава богу, мы сюда пришли, стали тут жить. Дом построили новый, маленький сначала, еле-еле в нем Альберт и я помещались, потом побольше, потом верандочку сделали. А потом мы с Альбертом в один день поехали утром в магазин за картошкой, свеклой и еще кое-что я купить хотела, а это было утром, рано, магазин еще был закрыт, двадцать минут еще было, пока откроется, и мы в машине сидели с Альбертом, он газету читал, а я ничего не делала, просто думала, так я люблю подумать иногда про разные вещи, где что посадить, как лучше сделать, а потом магазин открыли, мы купили картошку, свеклу и еще кое-что и домой поехали. А дома Альберт мне говорит: «Ой, Ларис, что-то нога болит, и в глазах как будто что-то не то, темно. Кажется, я умираю». Я говорю ему: «Альберт, ты что, смеешься? Что ты говоришь?», а он сознание потерял. У него тромб был в ноге, оторвался. В сердце попал. Пока «Скорая» ехала, умер мой бедный Альберт. Столько родственников было, оф, не знали, куда посадить всех, тогда сын мой Абушка был здесь, не в Америке, он тогда сказал, что дом этот сломать надо, маленький дом. А я думаю: если бы я знала тогда, если бедный Альберт мог знать, что умрет через час, даже меньше, что бы мы делали? Разве сидели бы так двадцать минут, пока магазин не открылся? Наверное, нет. Но откуда ты знаешь, когда умрешь? Не знаешь. Так и сидели. Он газету читал. Я молчала, думала про рассаду. Почему Бог мне не сказал, чтоб я не молчала, чтобы спросила что-нибудь у Альберта, а теперь как спрошу? Оф, Господи, прости, что я так говорю…

Антон слушал Ларис и представлял, как сидят в машине она и Альберт. Он газету читает, а Ларис думает про рассаду и улыбается.

У Ларис после смерти бедного Альберта появилась белая прядь в рыжих волосах. Ларис прошла всю войну, такое видела, что не дай бог, и не поседела, а когда бедный Альберт умер, сразу стала седая. После Альберта осталась, конечно, не только белая прядь – остался дом, виноградник, алабай Том в будке и сын Альберт в Америке, и внуки. Ларис переживала, что внуки уедут в Австралию.

В этот же день, когда слушал рассказы Ларис о войне, Антон попал на ужин в семью Сократа и Аэлиты. Днем в «военный санаторий» зашла Аэлита, чтобы сказать, что скоро в дом к ним придет врач, который поможет Антону все вспомнить. Врача Аэлита очень хвалила, потому что когда Сократ был маленький – для Антона это странно звучало, ведь Сократ и сейчас не был большим, ему было семь лет – он на охоте вывихнул ногу и сильно хромал, и Аэлита боялась, что он так на всю жизнь и останется хромой. А врач пришел, посмотрел на ногу Сократа, покрутил немножко, дернул, и нога у Сократа прошла. Через три дня опять пошел на охоту.