Проклятое наследство - Татьяна Корсакова

Клим отложил письмо, краем глаза успев заметить движение за окном. Движение заметил, а вот наблюдавшего за ним человека разглядеть не успел – лишь качнулись задетые чьей-то рукой кусты сирени. Аноним желал убедиться, что донос его получен и прочитан? Выходит, что так.

Клим заложил руки за голову, до хруста в позвоночнике потянулся. Значит, кому-то очень хочется представить Анну Шумилину в дурном свете. Настолько дурном, что у любого нормального жениха непременно должны возникнуть разумные сомнения. Вот только аноним не учел, что Клим не совсем нормальный, да и не жених вовсе. А все потому, что аноним, кем бы он ни был, не мог знать об их с Анной договоренности. И о том, что на Климовы капиталы его суженая не претендует. По крайней мере, пока дело не дошло до законного брака. А оно не дойдет, в этом у Клима не было никаких сомнений. Но подметное письмецо все-таки любопытное. Кто же это так о нем заботится, что даже не поленился найти газету многолетней давности?

Оставался еще один вопрос: на самом ли деле его суженая та, за кого себя выдает? Выжила ли дочка Айви и Федора Шумилина? И кто в таком случае ее воспитал, кто дал образование? Да не обычное – вышивка, поэзия и прочая дамская дребедень, – а образование вполне практичное, в каком-то смысле даже мужское. Вот он, Клим, по образованию военный инженер-механик, но с часовым механизмом если бы и разобрался, то далеко не сразу. А может, и вовсе бы не разобрался. Так он мужчина, а она барышня… Спросить, что ли, напрямую – откуда у нее такие познания? А захочет ли отвечать? Все-таки они друг другу совершенно чужие люди. Или сначала письмецо показать, а потом поинтересоваться. Вроде как между прочим.

Был и другой выход. Отчего-то Клим почти не сомневался, что правду знает дядюшка. Ведь признал же он в Анне дочку графа Шумилина. А с другой стороны, откуда дядюшке знать, как эта дочка должна выглядеть? С пьяных глаз взял да и разглядел фамильное сходство? Или тут что-то иное? Что-то, что пока недоступно Климову пониманию? Сказать по правде, его пониманию пока еще многое недоступно. Но ничего, он упрямый…

…О том, что бабка преставилась, Клим узнал, будучи в военном госпитале во Владивостоке. Жизни его тогда ничто уже не угрожало, раны на спине худо-бедно заживали, да и контузия оказалась легкой, но приехать на похороны он никак не мог и в тот момент, признаться, даже обрадовался и ранам своим, и контузии. Ранение было его оправданием. Хотя ни перед кем Клим оправдываться не собирался.

Бабку свою Клим не любил. Нет, начать нужно с другого. Начать нужно с того, что бабка его, своего единственного внука, никогда не любила. Была она старухой странной, нелюдимой, со скверным характером, от которого страдали и слуги, и маленький Клим. За малейшую провинность его секли розгами, бывало, на сутки запирали в комнате, бывало, морили голодом. Розги и голод Клим переносил стоически, а вот запертые двери не выносил. Наверное, в бабкином поместье до сих пор сохранились двери со следами от его ногтей.

Сначала Клим старался быть хорошим, коль уж жизнь распорядилась так, что из родни у него одна только бабка, но очень быстро понял, что старания его ничего не значат, что каким бы хорошим он ни был, бабка его никогда не полюбит и не примет. Бабка любила лишь одного человека, да и то, наверное, только оттого, что человек этот был мертв. Свою маму Клим не помнил, часами всматривался в портрет женщины, которая была бабке дочкой, а ему мамой, пытался нащупать в душе то хрупкое чувство, которое сделало бы его хоть немного счастливее. Может быть, если бы мама была жива… Но мама умерла, оставила его одного с бабкой, а бабка его ненавидела. Она и слуг набирала таких же, как сама – хмурых и лютых, не считавших зазорным лишний раз пнуть бестолкового мальчишку, который вечно путался под ногами. Пинать пинали, но по-настоящему не били никогда, бабка оставляла эту привилегию за собой. Перед тем как взяться за розги, она доставала кисет с табаком, делала понюшку, чихала долго и с упоением, а потом говорила:

– Иди сюда, ублюдок.

Тогда Клим еще не понимал значения этого слова, лишь чувствовал, что это что-то обидное, а когда осознал, возненавидел бабку еще больше. За розги, за запертую, исполосованную детскими ногтями дверь, а больше всего за холодное равнодушие.

Светлые дни в его жизни случались лишь один раз в год. Дни эти Клим привык считать днями рождения. К ним в доме готовились заранее. За две недели Клима переставали пороть, чтобы сошли синяки и следы от розог, кормили так, что с непривычки начинал болеть живот, наряжали в новую, до ужаса неудобную одежду. Бабка заходила в его комнату, садилась в кресло, смотрела долгим, тяжелым взглядом, потом говорила всегда одно и то же:

– Если он спросит, говори, что всем доволен.

Он – это тот человек, который раз в год превращал унылую жизнь маленького Клима в праздник. Человек приходил на рассвете, в комнату Клима заходил без стука, так же, как до этого бабка, садился в кресло. Вот только взгляд его был иным, пусть долгим, пусть тоже довольно тяжелым, но от этого взгляда не хотелось спрятаться под кровать.

– Как дела, мальчик?

Человек всегда спрашивал одно и то же. И Клим отвечал привычное:

– Спасибо, господин. У меня все хорошо.

Верил ли ему человек? Наверное, сначала, пока Клим был еще совсем маленький, верил. Он трепал Клима по голове, оставлял конфеты и подарки, которые Клим тут же прятал в тайнике и берег как зеницу ока, а потом запирался в кабинете с бабкой.

О чем они там разговаривали, Клим не знал. Однажды пытался подслушать, но был пойман Никифором, старшим слугой, и с позором выдворен из дома. После ухода человека бабка какое-то время переставала обращать на Клима внимание. И это были самые чудесные периоды его жизни. Они стали бы еще чудеснее, если бы не головные боли, страшные, выматывающие, лишающие человеческой сути. Голова болела столько, сколько Клим себя помнил. И окружающий мир был серым столько же, сколько он себя помнил. Он расцветал радугой лишь перед приступом, и оттого радугу Клим ненавидел. Однажды после особо тяжелого приступа, который уложил мальчика в постель на целую неделю, бабка пригласила врача. Тогда-то Клим и узнал, что его болезнь называется мигренью. Вот только помочь врач ему так и не смог. И все последующие доктора тоже…

Его жизнь бежала по раз и навсегда заданному маршруту, значимыми вехами на котором были лишь визиты человека. Клим уже начал думать, что так станет продолжаться всегда, но в один из дней рождения все изменилось.

– Как дела, мальчик? – привычно спросил человек.

– Спасибо, господин. У меня все хорошо, – так же привычно ответил Клим.

На этом разговор их должен был окончиться, но не на сей раз.