Дарю, что помню - Евгений Весник

Но вот однажды, во время второго (и последнего в парижских гастролях) спектакля «Яблоко раздора», во время антракта в нашу общую с Лепко гримуборную забрел заслуженный артист одного из московских театров, но покинувший Советский Союз во время войны. После недолгого разговора он предложил нам… остаться во Франции. Гарантировал преподавательскую и актерскую работу… под его началом. Вел он себя при этом нервно, раскраснелся, покрылся испариной, хотя был худ. Мы, естественно, оба отказались от предложенного, причем с такой легкостью и иронией, которая повергла в глубокое раздумье нашего гостя. Наступило молчание. Мы внимательно следили за заслуженным русско-французским артистом. Он выдержал большую паузу, услышал первый звонок – сигнал перед началом второго акта, – решительно встал и быстро вышел…

Мы не успели «переварить» случившееся, как со вторым звонком «наш соблазнитель» вернулся с бутылочкой чудесного вина и тремя стаканчиками. Налил всем. Чокнулся и выпил налитое. Мы – тоже. Текста в этой сцене-пантомиме не было никакого. Пауза… Вдруг Владимир Алексеевич тихо произнес:

– Старик, послушай меня. Завтра мы летим в Москву. Напиши просьбу о возвращении тебе советского гражданства и… валяй-ка домой, в Москву. Хватит дурака валять.

Гость разрыдался. Выпил еще. Раздался третий звонок.

– Сиди здесь. После спектакля поговорим. Одну бумажку напиши в наше посольство, а другую в ЦК КПСС. Мы вторую с собой заберем и постараемся все уладить.

Гость утвердительно закивал, и мы оставили его одного.

Спектакль, горячо принятый зрителями, закончился, мы вошли к себе в артистическую. На столике стояла пустая бутылка вина. Гостя не было. Больше мы его не видели.

Через несколько лет я узнал, что он спился и умер.

После спектакля родственники Владимира Алексеевича Лепко «пленили» его и увезли.

Последняя ночь… Прощай, Париж! Завтра после обеда: «Пристегнуть ремни! Не курить, не ходить! Высота полета… Время в пути…»

Решил пешком добраться до гостиницы в одиночестве. Люблю уединение – оно совершенствует… оно сосредоточивает… оно очищает… оно наставляет…

Но не тут-то было! Только ступил на тротуар из служебного подъезда, как – ой! напугал, черт! – оказался в объятиях Базиля Горио. Васи Горина, моего дружка, француза, но русского шофера такси. Сорвалось уединение. Нас трое: Вася, я и шестицилиндровый «рено».

Ну что сказать? Вернулся я утром. В шесть часов. Никуда не заходили, ничего не ели и не пили. Подъехали к отелю… Я посмотрел на счетчик – мы накрутили, вернее, наразговаривали, наспорили, набеседовали, напечалились, насмеялись и наплакались аж на 255 километров! По франкам это соответствовало аж 255 литрам сухого вина, или десяти плащам «болонья», или пятнадцати посещениям театра, или двадцати пяти – кино… И в то же время эти 255 км ничего не стоили, абсолютно ничего, в сравнении с тем, о чем и как мы говорили: обо всем понемножку, но от всего сердца, правдиво, не боясь друг друга. Эти 255 км ничего не стоили в сравнении с флягой самогона (специально сделанного для меня из сахара), чистого, как слеза, крепости не менее 70, с соленым огурцом, куском вкуснейшего черного хлеба, добытого в ресторане «Максим», и бутылки боржоми настоящего грузинского розлива! Это был настоящий пир, достойно завершивший красивейший (к сожалению, недолгий) роман с городом, который нельзя не полюбить, чуточку познать который помог мне истинно русский француз или французский русский – Базиль Васильевич Горин-Горио, или попросту Вася-Вася-Василек, в ком русский дух…

Спасибо тебе, Базильо. Дай тебе Бог здоровья!

И не грусти, Василек!

Хороших людей на земле больше, чем плохих!

Все будет хорошо, слышишь, Горио?

30 июня 1963 года. Должны лететь домой! Не летим! Забастовка в аэропорту. Бастующие согласны нас – советских – на нашем самолете выпустить, но мы сами не согласны, так как будем выглядеть в глазах французов штрейкбрехерами! После фурора гастролей – такая негодная концовка!

1 июля 1963 года. Ура! Домой! Летим! Три часа «товарищу из» рассказывал про столицу Франции и ее социально-политическую жизнь – с точки зрения диалектического материализма. Ему понравились особенно те эпизоды из моего повествования, которые не имели отношения к высокой позиции советской нравственности и расходились с высокими требованиями идеологии марксизма-ленинизма… В конце беседы он тайком показал мне, оглядываясь кругом, большую стопу порнооткрыток и спросил: «Как думаешь, Весник, они понарошку все это на открытках делают или ответственно?..»

Пошли на посадку. В салоне какая-то странная тишина. Сели…

Экипаж прощается с нами. Сердце взволнованно стучит… «Товарищ из» шепотом: «Как думаешь, жене показать снимочки?» Я ответил: «Конечно! С педагогической точки зрения – очень полезно».

Выходим из самолета. Мы на своей родной земле! Волнительно, черт побери! Таможенный контроль. Один из блюстителей границы, то ли желая блеснуть остроумием, то ли в силу того, что плохо учился, увидев знакомых артистов и значки нашего театра, с улыбкой на лице поприветствовал нас:

– А-а-а-а! Сортира вернулась!

– В сортир!.. Глядя на вас, – продолжил я его глубокую мысль.

Он заулыбался еще милее и, кажется, принял мои слова за комплимент.

Встречали родные, друзья, пресса. Цветы, улыбки, кто-то открыл бутылку шампанского. Объятия, поцелуи, слезы радости… Кто-то громко продекламировал: «Я хотел бы жить и умереть в Париже, если б не было такой земли – Москва». Бонжур!

Боже! Как я соскучился по Москве, по дому, по жареной картошке, стакану холодной водки, рыбалке, по своему столу, карандашу… О! Этот стол – просто наркотик! Только сядешь в кресло – и включается какой-то невидимый аппарат с несколькими штепселями – в память, сердце, любовь. Возникает искра… И карандаш сам начинает выделывать кренделя…

«Но с благодарностию: были»

О милых спутниках, которые наш светСвоим сопутствием для нас животворили,Не говори с тоской: их нет,Но с благодарностию: были.

Пригрелся я в потоке воспоминаний… Боже, сколько чудо-людей ушло… Навсегда? Нет! Ушедшие не должны уходить бесследно. Нельзя так… Нет таких, которых не вспоминают! Не должно быть!

Анатолий Папанов

Мои воспоминания об Анатолии Папанове возникают без всяких усилий, потому что его стиль работы, артистизм во всех проявлениях, высокая художническая дисциплина всегда – со мной, всегда – маяки в моей работе. Так же, как и лучшие мгновения и часы наших общих дружеских будней, порой предельно серьезных, иногда и столь же легкомысленных, но наполненных всегда какой-нибудь игрой, нами же придуманной и обязательно с импровизациями. Усилия приходится употреблять лишь на то, чтобы преодолевать печаль от сознания того, что его нет с нами: с семьей, с театром, с искусством, со мной…