Ночью на белых конях - Павел Вежинов

— Я думала, ты не придешь! — сказала она, прижимая горячие губы к его щеке. — Ты даже не побрился!

— Брился, — ответил он. — Просто у меня от напряжения снова выросла щетина.

— Как прошло собрание?

— Отвратительно. Но дай мне оглядеться.

А глядеть действительно было на что. На одной из стен висел большой корабельный штурвал. У двери громоздился старый, проржавленный якорь весом не менее двухсот-трехсот килограммов. Кроме того, здесь имелись компас, секстанты и сломанный барометр, всегда предсказывавший бурю. Впрочем, в мастерской было довольно уютно — пол был покрыт желтой вьетнамской циновкой, на стенах киноплакаты — творение самого хозяина. Вдоль стен тянулись невысокие, застланные красным, лавки, а в углу даже красовался низкий, круглый деревенский стол-софра, служивший, по-видимому, не только для украшения, так как другого стола в помещении не было. Над столом возвышались гладкие Донкины колени. Кишо уныло жевал пастырму.

— А где же сам мореход? — спросил Сашо.

— Час назад отправился за телячьей головой, — сказала Донка, — наверное, решил попробовать ее по дороге.

— Пьет небось где-нибудь, — мрачно изрек Кишо.

— Что это за якорь? Как вы его сюда затащили?

Фифа засмеялась.

— Вдвоем с Гари. Целую неделю волокли его по лестнице — ступенька за ступенькой. Знали бы вы, какой Гари сильный, любого грузчика за пояс заткнет.

Все расселись вокруг стола. Кишо откупорил бутылку дюбоне — довольно жалкий аперитив, как безжалостно отметил про себя Сашо. Но делать было нечего, надо было пить, ведь это подарок того самого бельгийца. Когда все выпили по рюмке, Сашо подробно рассказал о собрании. Слушал его только Кишо, девушки с увлечением обсуждали какого-то нового эстрадного певца — замечательный певец, только вот, к сожалению, извращенец. Почему это к сожалению, спрашивала Донка, ей, когда она увидела этого певца, страшно захотелось ущипнуть его за щечку. Но Криста неожиданно вслушалась в разговор мужчин, лицо ее залилось легким румянцем. Когда Сашо кончил, Кишо, все так же равнодушно жевавший жесткий ломтик пастырмы, бросил кратко:

— Так я и думал. Азманов не дурак.

Сашо внутренне вспыхнул, но ничем себя не выдал.

— А по-моему, стопроцентный глупец, — ответил он сдержанно. — Своими разговорами об апатии он только настроил против себя все собрание.

— Очень его интересует собрание. Он метит гораздо выше, хочет, чтоб его услышали там, наверху… Услышали и оценили.

Сашо враждебно молчал. Кишо, конечно, был прав, и все же ему не хотелось, чтоб это было так.

— Да он, кроме всего прочего, ничего не понимает в биохимии. Кто его знает, может, в морфологии он еще кое-что смыслит, но морфология здесь ни при чем. А биохимию даже студенты знают лучше.

— Это неважно, — с досадой ответил Кишо. — Те, кто к нему прислушается, тоже ничего не понимают в биохимии. Совсем другое дело, если он скажет, что институт не выполняет государственных заданий — это-то каждый поймет.

— Думаю, что это тоже неправда.

— Тут важно совершить диверсию, заронить сомнение. А потом поди объясняйся, если тебе делать нечего.

— Ну ладно, пусть другие не понимают, но наши-то должны понимать! — сердито сказал Сашо. — Им же за это деньги платят. А ведь не нашлось никого, кто бы сказал, что Азманов несет ерунду.

— Представь себе, что они тоже не понимают, — засмеялся Кишо.

Молодой человек задумался.

— Может, ты и прав, — пробормотал он неохотно. — Но в этом сам дядя и виноват. Он их принимал в институт, не я. Теперь пусть расхлебывает.

Несмотря на эти слова, Сашо чувствовал себя гораздо более подавленным и оскорбленным, чем академик. Как будто лично его кто-то унизил и осрамил. Вот уж никак он не ожидал столкнуться в институте с такими вещами. Разве могло ему прийти в голову, что он завязнет в такой трясине.

— Дядя твой не виноват, — ответил спокойно Кишо.

— А кто? Я, что ли, виноват? — уже раздраженно спросил Сашо.

— Будто ты не знаешь, как это делается! — презрительно ответил Кито. — И вообще, кто может остановить бездарь? Всех вообще бездарей. Они словно вирусы твоего дяди, их не задержать никаким фильтром. Никакие иммунные системы, никакие антитела не в состоянии одолеть их и уничтожить. Потому что, мой мальчик, они не наши враги, а наши друзья, как говорит твой дядя. Или, по крайней мере, маскируются под них. Мы носим их в своих карманах и портфелях, пропихиваем другим своим друзьям, и если друзья нас не слушаются, ссоримся с ними, готовы месяцами не разговаривать. Вот что они такое, если тебе так уж хочется знать, — закончил Кишо с явным удовольствием.

Сашо смотрел на него с чуть прояснившимся лицом.

— Очень хорошо!

— Что тут хорошего?

— Хорошо ты это сказал. Послушай, можно мне это использовать?

Но тут раздался такой грохот, словно кто-то вышибал дверь. В комнату ввалился Фиф большой с громадным противнем в руках. Плащ его был залит жиром, брюки заляпаны грязью и снегом. Он казался таким несчастным, что все всполошились.

— Что случилось? — испуганно спросила Фифа маленькая.

— Голову выронил!

И Гари, все еще тяжело дыша после лестницы, рассказал, что с ним случилось. Голову он отдал запекать не в обычную пекарню, а в ресторан, где ее должны были приготовить, как полагается. Само собой, в ресторане не спешили. Он еле дождался, пока ее запекут. Тут же схватил противень, обжегся ужасно, но делать нечего, пришлось терпеть. Знал ведь, что дома ждет целая орава голодающих. Снял шарф, прихватил противень полами плаща. Но так как из-за этого не было видно, куда он ступает, поскользнулся и…

— …покатилась эта самая голова прямо на мостовую. Я лежу на земле, весь в жиру, вокруг всякие идиоты ухмыляются, а в довершение всего откуда ни возьмись грузовик — и мчится прямо на голову…

Тогда Гари рванулся и выхватил эту проклятую голову прямо из-под колес. И пока он нес ее в обеих руках, чтобы положить обратно на противень, взбешенный шофер воспользовался ситуацией и влепил ему две таких пощечины, что у бедного Фифа потемнело в глазах. Но делать нечего, пришлось стерпеть, тем более что он чувствовал себя виноватым.

Кишо осмотрел голову.

— Ничего страшного, — неуверенно сказал он, — разве только желудок грязноват. Но его можно выбросить.

— Но ведь желудок и есть самое пикантное! — с отчаянием взвыл художник. — А так — голова как голова, даже от твоей ничем не отличается.

Новые осложнения возникли, когда голову стали делить. Фиф большой нашел какое-то тесло и нервно стукнул им по затылочной кости. Раздался хруст, на белую блузку Донки шмякнулся кусок мяса. Женщины немедленно скрылись за туалетной ширмой Фифы маленькой. Кишо вытащил откуда-то старый женский халат, и общими усилиями голова была наконец побеждена. Раскололи череп, вытащили челюсти, язык, мозги. Один глаз, отлетев, прилип к картине, изображающей старинный созопольский дом, и оттуда смотрел на всех угасшим взором. Наконец, опротивев сами себе, почти в отчаянии, они разложили мясо по тарелкам, но долго еще не могли заставить себя взяться за еду. И лишь потом, когда все наконец поели, Кишо довольно заявил:

— А все-таки стоило потрудиться!

— Брось! — мрачно заявил Фиф большой. — Нет зверя гаже человека.

— Да, хороши мы, нечего сказать! — скорбно поддакнул Кишо. — А еще рассказываем анекдоты о людоедах.

— И во сколько тебе обошлось это удовольствие?

— Что деньги? — все так же мрачно ответил художник. — Когда я чуть не погиб в расцвете сил.

— И бизнеса, — добавил Кишо.

Действительно, в последние два месяца Гари неожиданно стало везти. Да и как могло быть иначе, если его картинами заинтересовались всякие там академики и богатые американцы. Фифа маленькая похвасталась, что только за последний месяц они продали четыре картины.

— В рассрочку? — спросил Кишо.

— Ну, не все… Габровская галерея выложила наличными. Тамошний директор показал себя человеком.

— О, если ты у габровцев сумел получить деньги, значит, тебя ждет блестящее будущее, — сказал Кишо. — У вашего брата всегда так, стоит раз повезти.

— Ас чего все началось? — спросил Сашо. — С белых коней, которых купил мой дядя.

— Верно, — согласился художник. — Потому-то я и отдал ему их так дешево… А картина стоит самое малое в пять раз дороже.

— Живые лошади и то не стоят в пять раз дороже!

— Нет, правда, картина что надо! — сказал художник. — Лучше у меня ничего нет. Может, потому что все вышло как-то так, само собой.

— Как это — само собой? — не понял Сашо.

— У нас такое случается… Ищешь, скажем, одно колоритное решение, а находишь совсем другое. Если ночь писать только синим, всегда получается слюнтяйство! Я прибавил лилового, немного коричневого — ты, верно, и не заметил. Опять ничего не выходит. Мне нужно было плотное белое пятно, чтобы картина ожила. И тогда я вспомнил о лошадях. А оказалось, что они — все.