Первый кубанский («Ледяной») поход - Сергей Владимирович Волков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Утром пришлось выдержать тяжелый бой. Колонна наша запоздала. И вместо того, чтобы подойти к станице в темноте, оказалась перед железнодорожной насыпью на рассвете. Большевики увидели и открыли огонь. Подошел бронированный поезд. По тону, которым говорил капитан, мне показалось, что он скрывает что-то от меня. Мне было страшно спросить. «Ваши целы, – сказал капитан. – Младший заболел что-то, лежит в околотке. А наши еще не пришли. Нужно послать им перекусить», – добавил он, все так же сумрачно вставая и подходя к окну, где лежала на подоконнике жареная курица и каравай хлеба. Оконные стекла задрожали в комнате. Где-то поблизости разорвался снаряд. Я вышел на улицу и пошел отыскивать перевязочный пункт. Обстрел станицы продолжался. То тут, то там раздавались разрывы. Жители прятались в домах.
На улице изредка встречались прохожие. Я прошел мимо убитой лошади, валявшейся с закинутой головой. Кто-то указал мне дом, где помещался околоток. Я направился туда. Трах! – раздалось за несколько домов от меня. Как будто сверкнула молния, и клубы дыма показались среди деревьев, в глубине двора. Люди выбежали из хаты. Пламя охватило стог сена.
Дом, где помещался перевязочный пункт, был совсем недалеко. Я вошел. Во дворе стояли и сидели раненые, в куче были сложены кровати, скамьи, столы, вынесенные из дома; у открытой двери ведро, забрызганное кровью, брошены окровавленные тряпки, марли. В низкой передней на глиняном полу один возле другого прижались раненые. Лицо одного мне бросилось в глаза – мужественное, молодое. Усы выбриты. Резкие очертания сжатых губ и сосредоточенный взгляд. Рука положена на согнутое колено. Он, видимо, превозмогал нестерпимую боль. Стонов не было. Он молча ждал своей очереди. В следующей комнате, откуда была вынесена вся мебель, стояли посередине два сдвинутых стола. На столе лежало оголенное темно-бронзовое тело. Босые ноги выступали с грязными пальцами вверх, за конец стола. Доктор в белом фартуке, с засученными рукавами, нагнувшись, ощупывал пальцами вздутый живот. Две сестры в белых передниках поддерживали раненого.
«Проходите в следующую комнату, – сказала сестра. – Ваш больной там». Следующая комната была совсем тесная конурка. На полу лежали вповалку трое, на разостланных одеялах. Воздух был спертый. Нечем было дохнуть. Я увидел моего мальчика. Он лежал нераздетый, в шинели, свернувшись и подложив руку под голову. Он повернулся ко мне лицом. Щеки пылали, и взгляд был какой-то жалкий, робкий, увидав меня, он улыбнулся. Улыбка была также детская. Боже, как было тяжело видеть его в таком положении.
«Пить хочется», – сказал он. Я принес ему кружку воды. Он, приподнявшись, выпил. Оставлять его в лазарете я не хотел. Я уговорил его пойти со мною и решил везти его в своей подводе. Он приподнялся, взял свою винтовку, стоявшую в углу; ступая своими тяжелыми солдатскими сапогами, пошел за мной; мы вышли из дома. На улице клубился дым между деревьями на месте пожара. Весь день, до позднего вечера, станица находилась под обстрелом.
Я сходил и нанял подводу у казака Андрея. Он сам и повез нас на своей тройке лошадей. Всю дорогу он шел пешком, сберегая своих коняжек, даже ночью он не садился. Когда ехали рысью, он держался за подводу и бежал сзади. С нами увязался его сынишка лет двенадцати, скверный, вороватый мальчишка. То перочинный ножик, то ложка пропадет. На одной из стоянок он, наконец, пропал, стащив у меня браунинг. А отец был простоватый, но добросовестный старик. Когда я стал с ним расплачиваться, он отказывался принять деньги, говоря, что он нес службу, а за это платы не полагается.
Наступила тусклая, туманная ночь. Лунный свет едва мерцал во мгле. Мы въехали в болотистую местность, в плавни, раскинутые вдоль берегов Кубани. Заросли мелкого кустарника, местами высокий камыш, дорога среди кочек, рытвин и болотистых луж.
То колесо провалится в яму, то зацепится ось за куст, повозка скрипит и переворачивается на сторону, опять зацепились, лошадь оступилась, сорвалась постромка. Нужно слезать, вытаскивать подводу, застрявшую в яме. Я шел по болоту, чувствовал холодную мокроту в ногах, сапог увязал в тине, и при вытягивании хлюпала в нем вода. Не дай Бог, сломается ось, а провалы то в яму, то толчок на кочке на каждом шагу. Крики откуда-то из камышей. Слышны стоны раненого на повозке сзади нас.
«Помогите, Бога ради, помогите», – слышен чей-то жалобный голос. К нам кто-то приближается из камышей. Всплески воды от тяжело ступающих ног. Показывается какой-то человек: он несет на руках женщину. «Разрешите, господа, к вам поместить раненую. У нас повозка сломалась», – говорит офицер. Он бережно укладывает женщину в нашу подводу. Это была молоденькая сестра. Она как-то беспомощно склонилась на солому и тихо стонала слабым, детским вздохом.
Всю ночь мы промучились, пробираясь среди плавней. И странное дело: меня не только не трясла лихорадка, но я чувствовал себя совершенно здоровым. Откуда силы взялись и вытаскивать застрявшее колесо подводы, и лошадь вытягивать, и отгибать сучья кустарника. Руки все в грязи, промокшие ноги застыли, а болезненной слабости как не бывало. Только под утро мы выехали на ровную местность. Я улегся на солому и заснул мертвецким сном до самого аула Панахес, где мы остановились на дневку.
* * *
Огромный табор на зеленом лугу. Был ясный весенний день. Солнечный свет разлит и в голубом небе, и по всей зелени широкого луга, и по голубоватой дали, где отчетливо вырисовываются очертания гор и снежные вершины. Во всем чарующая красота весны: и в яркости, и в блеске свежей окраски зеленого луга. Как стая белых птиц, несутся облака, а над землею, ниже, такие же белые, как облака на голубом небе, скользят чайки одна за одной. Дым и треск костров, говор, шум, оживление. Стреноженные лошади пасутся на лугу. Стадо из ближнего аула рассыпалось по долине. Пастухи-татарчата подошли кучкой и глядят; с ними лохматый пес. Ближняя корова жадно захватывает сочную траву. Овцы, нагнув головы, быстро передвигаются кучкой по лугу. И в эту минуту забываешь, что мы в походе, что на том берегу Кубани идет бой, забывается и та прошлая ночь, с ее мукой среди плавней.
Где мы? Отчего эти тысячи людей оказались здесь,
