Кислородный предел - Сергей Самсонов

— Да нет, поеду к матери. Давно не заезжал.

— А завтра что?

— А в граждан скую авиацию завтра — туда вроде тоже людей. Это будет последняя.

— Отужинать изволишь?

— Плесни-ка мне лучше. — Сухожилов уселся, притянул к себе лэптоп, раскрыл. — Ну, что ты там, Драбкин, где?

— А ко мне, — сказала Кася, подсаживаясь к Сухожилову, — Никита Юсупов в саду пристает. Щиплет и щиплет, щиплет и щиплет. Я говорю ему, отстань, а он не отстает.

— Я бы тоже не отставал, — поразмыслив, признался Сухожилов.

— Э, педофил, — сказал на это Подвигин, ссыпав битый фарфор в помойное ведро, — ты, может бы, лучше пожрал — сырники стынут.

— Ну вот что мне с ним делать? — солидно размышляла Кася.

— Я знаю, что, — уверенно объявил Сухожилов. — Подойди к нему и обними.

— Как?

— Вот так. Обеими руками. Он больше не будет, я тебе отвечаю.

— Он — противный, мне совсем не нравится.

— Да, а кто не противный?

— Вот Андрюша Рожновский, — сказала Кася с затуманившимся взором.

— А Рожновский щиплется?

— Нет, он только толкается и юбку задирает. Надо будет завтра покрасивее трусы надеть.

Посмотрели друг на друга Сухожилов и Подвигин, онемели, на секунду обо всем забыв.

— Ты даешь, Ксеня Сергеевна, — сказал Сухожилов. — Все, отец, ты понял, что тебя ожидает? Готовься женихам стучать по бубнам… О, письмецо в конверте. — Сухожилов кликнул по зардевшемуся от собственной важности мейлу.

Там о Зое было все с первых лет жизни, разве только комментарии патронажной сестры — «грудь берет охотно и сосет активно» — опущены. Адреса, номера, имущество в виде московской квартиры и записанной на нее итальянской машинки. Сухожилов открывал ссылку за ссылкой. С внимательной ненавистью изучал мужские лица, старые и молодые. Вот он Мартын: скальпель в лапище — будто пластиковый ножик из набора кукольной посуды; в прозоре между белой шапочкой и стерильным намордником — лишь безумные, лишенные любого выражения глаза, вот рука, затянутая в латекс, запускается в разрез под молочной железой: господин — всесилен, бог — бестрепетен. Вот старик какой-то: ее, глаза, Зоины, огромные, в пол-лица, смотрели на него с суровостью святых на православных иконах. Башилов был лыс, гладко выбрит, все выемки, морщины, складки застыли на своих местах — как будто маской крайне слабого, чуть теплящегося снисхождения к тому, что Башилов знал о человечестве как виде, — и больше ни на миллиметр не сдвинутся: так твердеет мягкое железо под неослабно-беспощадным боем. Олег Николаевич. Род. тысяча девятьсот сорок восьмой, живописец, один из лидеров московских художников-«нонконформистов», автор масштабных гротескно-сюрреалистических полотен, отличающихся интенсивным колоритом. В одна тысяча девятьсот восемьдесят восьмом году эммигрировал во Францию. С две тысячи первого года постоянно проживает…

Сухожилов развернул полотна. Приковался взглядом к мокрозубым, гнилоротым трехголовым существам, порожденным башиловской фантазией. В этом деле он сек «ну не очень, чтобы очень», но чутья хватало, чтобы отделить явление от профанации, убожества, бездарности. Перед ним, гипнотизируя, проходила сейчас череда персонажей-уродов, сформированных ужасным внутренним напряжением и не менее чудовищным давлением извне. Мутантов, раздуваемых пещерными инстинктами, ублюдочных божков, прессуемых в вековечной давильне природы.

Сухожилов пробегал глазами комментарии искусствоведов; все ему было ясно и так, и без них: в прошлом веке и в исчезнувшей империи башиловский месседж истолковывался просто — страшный гнет тоталитарной системы, уродующей души и тела. Но сейчас было ясно, что башиловские монстры заявились к прогрессивному человечеству из такой горячей, темной и, вне всякого сомнения, подземной глубины, что все ужасы ГУЛАГа и маразматичность брежневской поры здесь были совершенно ни при чем, таким неукротимым естеством, такой какой-то первобытной волей к жизни эти существа дышали. Они были оттуда, где залегает раскаленная магма, и в воздухе башиловских картин было разлито дышащее, напряженно пульсирующее, пребывающее в вечном изменении первовещество, которое то застывало в формы антропоморфных чудовищ, то разряжалось в неопознанные бесплотные туманности и газовые взвеси. Поразительно витальный, коренастый сей народец, норовящий занять по возможности больше пространства, своими формами, своей телесной изобильностью сродни взбухающей квашне говорил о многом — о какой-то изначальной несвободе, одновременно и присущей человеку как виду, и разлитой в природе.

Это был образ космоса, пусть и густонаселенного, но как будто не осиянного божественной благодатью, и Башилов в нем давал пульсацию материи живой и дышащей, но при этом остающейся неодухотворенной. Это были рост и развитие, неотделимые от подавления и вытеснения иных, чуждых форм живого, это было насилие ради насилия и прожорливость ради прожорливости. Этот мир был совершенно безрассуден, иррефлексивен; в нем ничего и никому не надо было объяснять, оправдывая перед кем-то свое существование; существование довлело, не тяготясь отсутствием предназначения; мир был новорожденным и находился вместе с тем в периоде полураспада, утратив совершенно волю к образованию любого смысла, и это вдруг представилось Сергею такой неотразимой правдой о каждой смертной твари и о нем самом, что все чувства погасились яростью удушливой и четкой, заслонились разогромившимся во всю ширь грудной клетки вопросом: неужели и на самом деле все устроено так?

12. Изнанка красоты

Нагибин лежит на спине и слушает, как Зоя ходит по спальне босиком, потом, перевернувшись на бок, смотрит, как она ожесточенно ввинчивается в платье, — как будто сбросив старую, влезает в новую упрямо-неподатливую кожу. Вот так же он смотрел и за таким же занятием застал ее в тот день, когда они пересеклись впервые; гуляя вдоль вольеров, в которых обитали остроносые, облитые лаком ботинки и туфли, он вдруг призадержался, остановленный своим наиглавнейшим безошибочным инстинктом, у стеклянной стены одного из бутиков: она стояла перед зеркалом, и таким потешным недоверием, таким презрением к себе вдруг искажалось ее невозмутимое лицо, и так забавно оттопыривалась нижняя губа, и так, внезапно просияв, с собою примиряясь, она себе кивала, и столь неуловим был переход от брезгливого ужаса перед собой к ликованию и напыщенной гордости (довольство собой ее распирало, как удава, который сразу проглотил полдюжины беспомощных кроликов), что Нагибин, приковавшись к ней взглядом, не двигался с места. Завороженно любовался, как она со скепсисом оглаживает бедра, принужденно, вяло, как сомнамбула, перед зеркалом поворачиваясь, как качает головой, отнекиваясь, как набирает воздух в легкие и издает тяжелый, трудный, удрученный стон — ну, нет, не может быть, чтоб я была такая толстая? Ну ладно, ладно, принимаю. Как вдруг, раздумав, уверовав в терпимость, более чем сносность собственного облика, подается отражению навстречу, как к своему однояйцевому близнецу после долгой разлуки, и как, наконец, начинает вертеться, заглядывать за спину, неуловимо чем-то походя на собачонку, норовящую ухватить себя за хвост. Нагибин постучал в стекло и показал Палеолог большой палец.

— Ты, может, тоже — хотя бы трусы? — говорит она, косясь на Мартына и угадав, о чем он вспоминает. — По-моему, уже пора. Давай-давай, чтобы одной-двумя уродками сегодня стало меньше.

— А ты жестока.

— Ой, конечно, я и забыла. Зачастую политкорректность переходит в маразм — ты не находишь? Неужели «инвалид» звучит гораздо оскорбительнее, чем «человек с ограниченными возможностями»? «Урод» — ужаснее, чем дезушка с «заурядной внешностью»? По-моему, вторые варианты гораздо страшнее — люди как будто прячут глаза. Ты не думал, что самая страшная обида возникает вследствие боязни человека обидеть?

— Ну а выход-то какой? Ты можешь что-то предложить?

— Ну, уж не сделать всех одинаковыми точно. Равными — не получится. Вчера мы говорили на эту тему с Сухожиловым.

— Это кто?

— А это человек, который нас всех захватил. Мы ему — ну, как вам не стыдно? Вы не имеете права. Да? — говорит он, — а волк, который рвет глотку овце, он что, на это права не имеет? Овца, по-вашему, страдает незаслуженно? Ну, тогда пусть обратиться в Женевское общество, что ли, по защите домашнего скота. Ну, мы ему про «человечность». — Зоя, не отрываясь от зеркала, показала «кавычки». — Если так рассуждать, что нас тут не должно, то давайте и Большой театр закроем, говорим. — Человечность? — говорит. — Вы не находите, что такие удивительные существа, как человеки, возникли благодаря закону естественного отбора, голода и смерти? Вы не считаете, что были, есть и будут волки и овцы, таланты и бездари. Вот предположим, — и так рукой повел по нашим стенам, — что тут у вас действительно одни лишь гении представлены. А почему вот только они? Несправедливо. Впустите сюда и бездарей — ведь им обидно, что они на улице. Вот, предположим, вы красивы — он это мне. И вам за это предъявляет иск гражданка Неказистова — за то, что ваша красота негативно влияет на ее самооценку и душевное равновесие. По отношению к ней ваша красота бесчеловечна.