Кислородный предел - Сергей Самсонов

— Гляди, 1^пцы как мыслить научились, — сказал Мартын. — С опорой не то что на Дарвина — на самого Творца. Еще немного — космогонию свою, религию официальную. Учителя выдвинут из радов.

— Ну, он какой-то не такой купец. Вошел такой и начал сыпать терминами, как будто всю жизнь для «Flash Art' а» писал. Мол, девочки, не за того меня вы принимаете. Забавный.

— Забавный — даже так? Слышь, Палеолог, ты это… не решила там на милость победителя? А то если по закону голода и смерти, то ты — его трофей.

— Я сейчас над этим думаю.

— Нет, послушай, что там у тебя на самом деле? Кроме этого, конечно, пирата с повадками чистокровного лорда?

— Ну все, нас выселяют.

— То есть как? А суд.

— Чистокровный лорд сказал, суд будет профанацией, все схвачено, за все заплачено. Показался мне убедительным в своих доводах.

— Послушай, у Шлимана есть знакомые захватчики. Мы с ними в футбол по вторникам играем. И Марик говорит, что это самые едва ли не серьезные ребята во всей столице. Пусть он поговорит, подгонит тебе парочку толковых, им все равно, что делать, отбирать ли, возвращать. Что — совсем другие деньги?

— Да, совсем другие. Один есть выход — на правах аренды. Уже у них, у нового владельца. Только деньги придется взять у отца.

— Ты что же, будешь разговаривать вот с этим лордом? Сегодня?

— Сегодня ли, нет — я не знаю. Как сложится.

— А, может, ну его?

— А вот когда к тебе придут в твой «Эдельвейс», возьмут под ручки и переселят в райбольницу с обшарпанными стенами, гнилыми трубами и ситцевыми занавесками, тогда и говори себе — «а, может, ну его?». Ну, все, я пошла, — говорит она, покровительственно чмокая Мартына в лоб.

Сказать по правде, этот разговор выводит Мартына из равновесия. Как ни крути, а, в сущности, это разбойный налет. Нет, он, конечно, понимает, что кощунственные зверства эпохи накопления капиталов закончились, еще когда Палеолог пешком под стол ходила. Нет, он, конечно, понимает, что эти белые воротнички с лобастыми умными головами и дипломами лучших юридических факультетов — всего лишь двуногие функции, которые держатся в рамках приличий, и не потому, что насилие им в моральном отношении претит, а потому что насилие неутилитарно. Жрать, поглощать они будут, не прибегая к рукоприкладству. Но мерещится ему — сквозь это безошибочное, успокоительное знание — какая-то внутренняя нечистоплотность всех этих господ, с которыми Палеолог сейчас имеет дело. А еще сильнее напрягает собственная неспособность помочь: у операционного стола он чувствует себя обыкновенным богом, на улице, «в быту» собой он представляет достаточно надежную защиту, но один на один со всем тем, что называется «бизнесом», он беспомощен, признаться, как ребенок. В том-то весь и парадокс, что он, такой большой и сильный, знающий и ловкий, опускает руки, и все головные сосуды тотчас забиваются словно строительной пылью при попытке вообразить функционирование хоть сколь-нибудь серьезного финансового механизма, а Зоя продолжает как ни в чем не бывало прикидывать, соображать, цепляться за уплывающую собственность; для «бизнеса» в Мартыновой клинике есть Шлиман, у Зои — лишь она сама; этот кадр при ней, Костик, — опора ненадежная, так, массовик-затейник, шоумен, виртуозный в эскападах и никчемный при отражении поглощающих атак.

Ну, нет, он просто накрутил себя, как и всякий родитель припозднившейся дочки. Шлиман прав: «Это у тебя еще ребенка нет». Был у них накануне такой разговор. «А мне вот, представь, каково. Жизнь на нервах: девчонке четырнадцать, возвращается, когда захочет, ночи длинные, улицы темные, на улицах — уроды, ублюдки, извращенцы, по ящику опять гастарбайтер ребенка изнасиловал — вот и думай, что хочешь. Жди. У меня уже мобильник к уху прирос. А в мобильнике — дочкины претензии: разве можно, папа, быть таким? И, главное, ведь понимаешь, что страхи это все по большей части глупые, бессмысленные, ни на чем не основанные, а ничего поделать все равно с собой не можешь. Помнишь, как предки мои никуда меня с тобой не отпускали, чуть что — за сердце и приступ симулировать, лишь бы сыночка был дома после одиннадцати? Я тогда их ведь не понимал. Ну, думал, погодите, будет у меня свой ребенок — слова ему не скажу, пусть ночь не ночует, пусть хоть в Питер на собаках, хоть в Испанию на заработки. Я, мол, помня ваше воспитание, своему ребенку полную свободу дам. И что? Дал? Хрен там! Сам в такого же бессмысленного параноика превратился».

Захлопнув дверь, Нагибин садится в лифт, спускается. Спустившись, направляется ко входу в подземный паркинг, где в ряду чужих красавцев его дожидается собственный «Мерседес CLS 55 AMG». Элегантный и стремительный, ублажающий глаз лаконичностью карандашного рисунка и в то же время соблазнительностью плавных, как бы женских обводов. Нет, Мартын, конечно, видит у своего седана горб, отлично различимый при ракурсе в три четверти, но эта «издевка» производителя над избалованным зрением — ничто по сравнению с тем наслаждением, которое дарит отсутствие лишнего, глубокий титановый металлик окраски и такой же, как у кузова, титан радиаторной решетки, противотуманных фар. И потом: дареному коню в зубы не смотрят. Не смотрят в зубы зверю с ураганным V-8-м и идеально сбалансированной подвеской, с разгоном до сотни за четыре с половиной секунды и почти беззвучным звуком выхлопа, не придираются к холодным строгим циферблатам швейцарской IWC Ingenieur, не кривятся брезгливо в салоне с темно-серой кожаной обивкой и рояльным лаком деревянных вставок.

Тюнингованный «Мерседес» — подарок за тюнинг супруги: сырьевой экспортер Леонид Сергеевич Вахновский побожился Мартыну растроганно, что увидел вновь лицо, чей надменный тонкий профиль, вырезанный из черной бумаги, был наклеен умельцем на белый картон пятнадцать лет назад на сочинском пляже. Таких титановых Юеешаппов — пятьдесят в мире. «Ну ты теперь буржуй! — увидев тачку, объявила Зоя не то с неподдельным презрением, не то восхищенно. — А вот за что бы ты ее отдал?» — «За нормальный глазастый сапфировый скальпель, — сознался Мартын, — который и режет, и транслирует картинку, и заваривает кровь. Да нет, родная, здесь не бескорыстие — простой расчет. На его изобретение уже потратили больше бабок, чем на весь вот этот «мерседесовский» типаж.

Влюбленность в любой неодушевленный предмет, если это не шедевр искусства, всегда казалась ему чем-то противоестественным. Новый образ возможности, вброшенный производителем в медийное пространство (будь то новый седан с генами купе или мужской парфюм, на чей неотразимый запах юные красотки слетаются, как мухи на известную субстанцию), производит в человеческом сознании грандиозную подмену причины на следствие и, соответственно, наоборот: ни одна овеществленная мечта рекламного героя не сделает тебя лучшим художником, лучшим врачом, лучшим огранщиком, лучшим любовником. Новый образ возможности не только мотивирует, но еще и растлевает, превращая богатого в мироеда и сухаря, а нищего — в завистника и потенциального убийцу. Нет, Мартын не призывает человечество вернуться к основам христианства; он — вполне себе гедонист, который часто думает о ладно скроенных и крепко сшитых кусках отлично обработанного хлопка, шерсти, шелка, кожи, испытывает радость от обладания вот этим дареным конем, свободно и спокойно наслаждается материальными благами, какие только может принести ему его искусство. Нет, в вечном, бесконечном споре богатых с бедными, а вернее, стяжателей с бессребрениками Нагибин ни на той, ни на другой стороне. В этом вечном споре он всегда на стороне созидателей, делателей. Мартын из тех, кому произведение всегда дороже обладания, и, надо думать, в этом он одинок: вменяемое большинство людей так никогда и не вырастет в тех одержимых потребителей, которых лепит из них реклама. Природа мудрее, чем все человечьи потуги существовать в обход ее железных, беспощадных законов: соблазн создать отличное, образцовое, неповторимое, произвести на свет еще один шедевр, достойный восхищения, сильнее соблазна получить готовое, каким бы раз-«Клеманом» это готовое ни было.

Нагибин чинно и на «пресмыкающейся» скорости — не выше шестидесяти — катит по улице. Мальчонка на «Икс — пятом» мигает сзади фарами — пропусти. На следующем повороте подрезает, обходит, Мартын успевает схватить белозубую улыбку превосходства в свою, нагибинскую, сторону. Ну-ну, сынок, смотри не перевозбудись. Нагибин давит на педаль акселератора; адреналин с форсажным ускорением впрыскивается в кровь, стрелка спидометра делает молниеносный бросок; «Клеман», подхваченный роскошно ровной, мощной тягой, летит вперед, как семя сквозь уретру, с неумолимой плавностью обходит мальчугана, как олимпийский чемпион по плаванию впервые брошенного в воду подслеповатого щенка. Отдаленный звук V-8-го и завывание механического нагнетателя добавляют остроты ощущениям. Колодки очень мощные — за спиной как будто раскрывается тормозной парашют.